С письмом Люда не расставалась. Назавтра она взяла его на работу и в своем уединении, отгороженная от всех баррикадами мебели, закрепила письмо по верху кульмана. Она занялась эскизом — это было похожее на летающую тарелку строение, которому, как Люда предполагала, не суждено было, однако, взлететь — и время от времени сверялась со строчками письма. Фразы она разлагала на слова, а слова на буквы, и в этих, последних, прослеживая росчерки и завитки, пыталась разглядеть лежащие за полетом руки побуждения, а следовательно, и истинное значение слов, из которых складывался смысл фразы. На обрез первого листка она посадила птицу с маленькими бесполезными крылышками. У птицы прорисовались острые когти, вонзившиеся в строку, как в жердочку, и голова Трескина, несоразмерно с туловищем большая. Голова и крылышки выходили за лист письма, их пришлось разместить на подстилающем ватмане. Другого Трескина, в парящем полете, она изобразила с правой стороны кульмана на том же ватмане. После обеда бесшумно опустились на кульман еще пара Трескиных. Один из них пал навзничь — глаза закрыты, костяные ноги кверху. Возможно, обморок третьего по счету Трескина был вызван серьезным нравственным потрясением, нельзя исключить, что это была любовь. Четвертый из Трескиных оказался в неестественном для людей, но для себя, очевидно, привычном положении — зацепившись за верхний край ватмана, он висел вверх тормашками, как летучая мышь, и, судя по всему, не испытывал неудобств — в лице его читалось блаженство. Несмотря на обманчивое обличье — перья и когти — все Трескины чрезвычайно походили друг на друга и на оригинал. Что нельзя было объяснить ничем иным, кроме как мастерством рисовальщицы. Если же при внешней схожести стайка Трескиных держалась не слишком дружно, если каждый из Трескиных, казалось, таил в чертах лица высокомерный, непонятно к кому обращенный вопрос: что это еще за птица? то этот недостаток касался уже не манеры изображения, а неотъемлемых свойств самого предмета.

Домой Люда не торопилась, потому что дома ее никто не ждал. Она кончила работу позже всех и отправилась пешком по набережной. Ела яблоко и глядела на игрушечный городок Троицкого предместья, развернутый за рекой; в голубой и серебряной, неподвижной воде отражались черепичные крыши. Городок этот — тесно составленные двух и трехэтажные домики восемнадцатого столетия — не столько восстановленный, сколько заново выстроенный, нравился ей издали и меньше нравился вблизи. Вблизи вылезал по углам мусор, мелкие строительные огрехи и затоптанные газоны, вблизи ей хотелось что-то доделать и переделать. Чтобы испортилось настроение, достаточно было приметить по краю крыши неровно уложенную черепицу, разошедшиеся доски чердачного окна или пятно обвалившейся штукатурки. Куда ни падал взгляд, она подмечала то, что требовало переделки. Примериваясь, она начинала менять пропорции, поправлять фасады, она перекрашивала стены, прокладывала дорожки и устраивала спуски к реке (спуски забыли тут начисто). Она расставляла скамейки, не поленившись заново их выдумать, и между прочим прикидывала, через сколько шагов расставить урны для мусора, чтобы человек не поленился донести окурок. Ей хотелось сделать по-настоящему игрушечный городок, яркий, чистенький и веселый. Она воображала компанию художников и скульпторов, независимых и остроумных ребят, чьи фантазии оживили бы городок множеством непредсказуемых залей…