И сердца боль - Анна Климова (2012)

— Так нельзя, Андрюшенька! Я все могу разрушить! Все могу погубить! Не нужно тебе было меня искать. Пусть все шло, как шло… Господи, что я говорю! — и она снова заплакала. — Все во мне переворачивается, когда думаю о тебе! И счастлива и несчастна одновременно… Кричу в душе — люблю, люблю, люблю! А из черноты другой голос — погубишь его, жизнь поломаешь… Родненький мой, не хочу я этого, не хочу! Подождать нужно, перетерпеть…

— Не могу без тебя, Оля! Ни дня, ни минуты, пойми!

Она прикрыла ему рот ладошкой.

По окрестностям разливался мягкий лунный свет. Молочно-белый туман медленно тек от близкой реки. Какая-то ночная птица страдала в темноте.

32

Баба Зоя увела Олю в дом, оставив вздрагивающего Андрея во дворе. Даже маленький песик, глядя умными блестящими глазками из будки, не выказывал желания досаждать Андрею своей яростью.

Андрей сел на крыльцо и обхватил руками голову. Впервые за много лет ему тоже хотелось заплакать.

Кто-то тронул его за плечо.

— Андрэйка, я тебе в пуне постелила, на сене. Там хорошо! Сейчас покажу.

Баба Зоя включила фонарик и увлекла его за собой к низкому сараю. Скрипнула дверь. Луч выхватил из темноты розовато-фиолетовый глаз коровы, мерно жевавшей что-то. В дальнем конце сарая был закуток, заполненный сеном почти до потолка. Вверх вела лестница.

— Лезь, сынок, туда. Там одеялко, подушка — увидишь. Туалет, как выйдешь, справа, в конце сада…

Андрей кивнул. Старуха удержала его за рукав, заглянула в глаза и сочувственно-печально не то констатировала, не то спросила:

— Не ладно у вас, сынок. Сама вижу. Олька у нас такая… Все ей чего-то не так. На парней раньше и не смотрела, а тут письма про тебя приходить стали. В словах огонь! И радуюсь за нее, и плачу, потому как огонь этот все напрочь сжигает! Мать у нее такая же была. Сама худенькая, бледненькая, а словно топка паровозная — искры летят! Ничем не удержишь, ничем не зальешь! Хоть и скрытная Оля, а все у нее как-то на виду. Только она приехала сегодня, а я уже поняла, что не так что-то… Ты уж с ней осторожнее, сынок. Не обижай ее. Коли удержишь — все тебе отдаст, без остатка, до последней капельки все из себя выжмет… Ну, полезай, полезай, поздно… уж вставать скоро, корову доить да на пасту гнать.

Андрей залез на самую верхушку копны, нашел теплое ватное одеяло и подушку. Снял кроссовки и с облегчением растянулся во весь рост. Сено пахло одурманивающе. Весь сарай был наполнен шорохами и скрипами. В темноте шумно вздыхала корова. Андрей вдруг подумал, что вот он, впервые в жизни, спит на сеновале, в компании с домашней живностью, а не в своей постели на чистом белье, и ему еще никогда не было так хорошо и уютно, так свободно и легко, как здесь. И вся жизнь у него впереди. Он любит. Он любим.

Тихие шорохи укачали его, убаюкали…

33

После того вечера началась у Андрея какая-то иная жизнь. Странная.

Он остался жить в Млыновке, а баба Зоя и Оля восприняли это как само собой разумеющееся. Никто не задавал ему вопросов.

Оля ходила бледная, молчаливая. Они не разговаривали. Но не от обиды друг на друга, а от странной, обоюдной боязни разрушить некое хрупкое равновесие в своих отношениях.

Утром на двор к бабе Зое пришел веселый мужичок лет сорока. Увидев, как Андрей колет дрова — порезанные бензопилой чурбачки, он тихо захихикал:

— И-и-и, паря! Как пить дать, городской! Кто ж так колет, дрить твою! Эдак ты, дрить твою, до весны провозишься! Бабку зимой заморозишь! Дай-кось… Смотри… Тюк по чурбачку, дрить его, — и на колоду! Вытащил лезо-то, примерился и аккуратненько так, без напряга — тюк! О! Две половинки, дрить их! Берешь, ставишь — тюк! Еще две половинки! На-кось, дрить твою, пробуй!

Он отдал топор Андрею, снял кепчонку, почесал лысую макушку, прищурился лукаво.

Андрей повторил все его движения, без раздражения приняв науку. Стало получаться.