Роковая женщина - Майкл Корда (1998)

— Соглашение, или опротестование через суд. Мы можем сделать и то, и другое. Подать протест, и выиграть время для соглашения.

— Я поговорю с Элинор. Лично я бы предпочел разобраться с ней в суде, если это продлится не слишком долго. В суде она, возможно, отступит.

Букер кивнул. Он не верил, что Алекса вообще способна отступать, но не считал нужным это высказывать.

— А наши шансы?

— Трудно сказать. Существуют прецеденты… — И снова умолчал, что прецеденты эти слабы.

— А бумаги, которые я просил тебя найти?

— Ни следа, Роберт. Я все обысках.

Роберт потушил сигарету и встал.

— Будь осторожен на выходе, Мартин, — мягко сказал он. — Не поскользнись на стекле. Извини, но мне нужно кое-кому позвонить.

Букер со всей возможной осторожностью прошел по осколкам зеркала. И только в лифте задумался о том, кому же собирался позвонить Роберт.

— Ненавижу запах этих проклятых вонючек, — раздраженно произнес Роберт, но человек, стоявший рядом с ним, загасить сигарету не потрудился. На Роберта он не смотрел: его глаза не отрывались от огней моста на 59-стрит, словно это было прекраснейшим зрелищем в мире.

— Американцы слишком много беспокоятся из-за курения. Почему?

— Разве ты не читал? Это вредно. Хотел бы я сам суметь бросить курить.

— Я считаю, что американцы слишком много беспокоятся о своем здоровье. Рак? Это болезнь стариков. Там, откуда я родом, никто не ожидает, что доживет до старости. Поэтому все курят. — Акцент у него был испанский, голос глубокий, низкий, под безмятежной интонацией которого таился заговорщицкий подтекст. Говорил он так, словно каждое слово обладало огромным весом, тяжестью, с которой нельзя расстаться без основательных размышлений.

— Кроме того, забота о здоровье — это хорошая политика. Я сам больше никогда не курю на публике. В наши дни сигарета стоит тебе больше избирателей, чем адюльтер.

— И об этом американцы слишком много беспокоятся. Лидер должен иметь много любовниц, чтобы доказать свою силу. Я прожил здесь двадцать пять лет, и все еще не понимаю американских политиков.

— Однако, помнится, в свое время ты помогал их менять.

Хриплый смешок.

— Менять? Где здесь перемены? Кастро по-прежнему в Гаване, я по-прежнему в Майами. Ваши президенты меняются, но для кубинцев не меняется ничего. Вы воюете с коммунизмом в Анголе, в Никарагуа, во Вьетнаме, вы снабжаете оружием афганских моджахедов и израильтян, но для нас — nada[45], так вашу мать! Может, нам стоило лучше родиться евреями, тогда мы могли бы получить боевые самолеты F-16 и противотанковые ракетные установки.

— Я вам сочувствую, Рамирес.

Вздох. Рамирес докурил сигарету, привычным жестом солдата, или бывшего солдата, раздавил окурок, и закурил другую.

— Что значит «сочувствую», прошу прощения? Это дипломатический жаргон. Кен-не-ди, — он произнес фамилию медленно и с ядом, — нам «сочувствовали», Джонсон, Никсон, Форд, Рейган, даже этот трусливый cabron[46] Картер — все они «сочувствовали», но Кастро все еще сидит в Гаване и толкает речи, а ваши федералы хватают наших людей каждый раз, когда те пытаются купить оружие.

— Ну, ты не можешь обвинять Никсона за то, что он наплевал на вас после Уотергейта.

— Это его вина, а не наша. Моих людей попросили произвести взлом. Они проделали прекрасную, чистую работу. Кто мог знать, что в Белом доме не хватит ума нейтрализовать вашингтонскую полицию, или не достанет решимости убрать наших людей из страны, когда дело повернулось к худшему? Любители! Головотяпы! — Голос Рамиреса был полон презрения. — Конспирация — это серьезное занятие, а не игра, которой вы балуетесь, пока идет дождь, вместо бейсбола. — Он улыбнулся. Его зубы, белые и ровные, как солдаты в строю, блеснули под пышными усами. — Итак, девушка, — сказал он, возвращаясь к делу. — Я следил за ней. Между прочим, занятие не из неприятных.

— Верно. Скорее наоборот.