Он произнес это с резким британским выговором — верный признак, что он ждет неприятностей. Обычно он говорил со слабым среднеатлантическим акцентом. В зависимости от ситуации он или изображал английского аристократа, или крутого нью-йоркского дельца, или «отвязанного» шестидесятника, даже голливудского магната. Он мог быть почти всем, но только не самим собой.

— В любом случае, на чьей ты стороне? — спросила она, более нетерпеливо, чем намеревалась.

— Не будь дурой! Кому ты позвонила, когда Баннермэн умер — и при таких щекотливых обстоятельствах? Кто помогал тебе одеть его и перенести в гостиную. Хоть я и считал, что это плохая идея, и оказался абсолютно прав. Я даже сейчас считаю, что это была очень плохая идея.

Она не могла отрицать: Саймон доказал свою дружбу — и сразу после звонка, и потом — что при его осторожности было высшим проявлением этого чувства. Она ему обязана, и хотя она понимала, что он, безусловно, найдет способ это возместить рано или поздно, причем многократно, все равно она у него в долгу.

— Извини, — тихо сказала она. — Последние два дня были омерзительны.

— Тебе не нужно вступать со мной в споры. Я просто не убежден, что ты чего-либо добьешься, отправившись в Кайаву, чтобы разыграть вдову перед Баннермэнами.

Он расстегнул одну из лайковых шоферских перчаток и похлопал Алексу по бедру — слегка фамильярный знак, намек на примирение и напоминание, что они были любовниками.

— К тому же, — добавил он, возвращаясь к теме, — еще не слишком поздно повернуть назад. Это была прекрасная поездка на природу. В ней нет ничего дурного.

— Я собираюсь туда, Саймон. Нравится тебе это или нет. Если не хочешь ехать дальше, высади меня здесь. Мне не составит большого труда поймать попутную машину.

Она повернула зеркало наружного обзора, чтобы взглянуть на себя, словно хотела убедиться, что ей не придется долго голосовать на обочине. Два дня после смерти Артура оставили свою печать, подумала она. Ее лицо было бледнее обычного, а высокие скулы более подчеркнуты, под глазами темные круги.

Она не была особенно тщеславна, но к своей внешности относилась с пристрастием. Алекса знала, что мужчины находят ее красавицей, и это доставляло ей удовольствие, но в действительности собственное лицо никогда не удовлетворяло ее. Нос слишком прямой, думала она, губы слишком полны, рот слишком широк. В школе было не меньше десятка девочек, чьим курносым носам и белокурым локонам она завидовала, причем до сих пор. Она приехала в Нью-Йорк четыре года назад, мечтая стать манекенщицей, только для того, чтобы узнать, что дамы из журналов «Блеск» и «Мадемуазель», а также модельных агентств считают ее «слишком экзотичной». Им нужны были девочки со свежим румянцем и белокурыми волосами, типа Шерил Тайгс. Ее бледная кожа и удивительный контраст между светло-серыми глазами и черными волосами были для них слишком необычны. «У тебя лицо в стиле «Вог», золотце, — сказал симпатизирующий ей фотограф, — но для «Вог» у тебя слишком крепкая фигура».

Но как раз то, что изгнало ее из мира моды, привлекло к ней внимание Артура Баннермэна. Его жена была высокой, худой до истощения, с теми аристократическими чертами, свойственными истым WASP[4], которые после тридцати пяти лет часто становятся жесткими.