— За живых грех большой ставить. Разве что во здравие… Запиши мне свой почтовый адрес. Если когда-нибудь открыточку тебе брошу, не серчай на старуху. Варвара сказывала, ты вроде бы из наших мест. Может, потому я и прикипела к тебе душой. Господь его знает.

Она перекрестилась.

Мне не хотелось встречаться с Апухтиным. Я попрощалась с Натальей Филипповной и вышла на улицу. Я не знала, куда мне деваться и что делать. Мне казалось, я совсем недавно появилась в этом мире и совсем ничего про него не знаю.

…Я наплела добродушному старичку вахтеру сказку про подружку юности, с которой непременно должна увидеться до отправления моего поезда.

Наверное, в этой лжи было что-то от правды. Старичок не просто пропустил меня за кулисы, но и объяснил, где найти Неведомскую.

— Они сегодня «Сильву» играют. Она через двадцать минут свободной будет, подруга твоя. Говоришь, в кордебалете танцует? Ну, ну, знаю я ее. Приветливая такая, доброжелательная. Про здоровье всегда спросит. Другие ради приличия брякнут и не слушают ответа. А она — сердечная. Иди — они другой раз и пораньше кончают. Артисты тоже люди, домой им поскорее охота.

Райка выскочила со сцены с блеском иной жизни в затемненных наклеенными ресницами глазах.

— О, Танек! — Она чмокнула меня в щеку, обдав ароматом искусственного праздника. — Пошли к нам в раздевалку. Помнишь, вы с Верой Кузьминичной у меня были? После «Марицы»? Девчонки, это та самая Татьяна, которая по-английски болтает лучше, чем мы по-русски. И вообще она… Ну, словом, про таких в книжках пишут.

«Девчонки» с интересом поглядывали в мою сторону из-под тяжелых ресниц.

— У нас сегодня сабантуйчик. Так, по поводу ухода на пенсию одной гризетки. — Райка печально вздохнула и стала вынимать шпильки из парика. — Встряхнемся как следует. Все мы смертные, все по одной сцене ходим, как выражается наш новый администратор. Посмотришь, как мы живем. Там, — она мотнула высвободившейся из-под парика головой в сторону сцены, — все красиво. Так бы там и осталась.

Мы долго ехали на метро в какой-то новый район, прыгали через лужи растаявшего снега, похожие на стаю перелетных птиц на дне каньона.

— Ты, наверное, впервые среди подобного сброда, — сказала Райка, когда мы ждали лифт. — Но я их всех люблю. Веселое племя! Ты не больно реагируй на их глупости, ладно? Человек должен хоть изредка тормоза отпускать…

Я весь вечер приставала к своему смуглому длинноволосому соседу с одним и тем же вопросом: можно ли любить такую, как я? Он отшучивался, время от времени подливал в мою рюмку зеленый, пахнущий хвоей ликер.

— Ты нормальная девочка. Только интеллекту у тебя маловато. — Он сделал округлое движение руками над своей обтянутой водолазкой грудью. — Мне свои такие приелись. Экзотики хочется. Ну почему, скажи, вы, современные женщины, экзотики боитесь? Затолкаете себя в джинсы, свитер под самое горло напялите, а мы, значит, гадай, много ли под всем этим удовольствий.

— Я не про то. Такая любовь мне не нужна. Мне надо, чтобы не на один вечер, а навсегда.

Мой сосед хохотал, ероша ладонью свою роскошную шевелюру.

— Слушай, сколько добра извела, а ума ни на капельку не прибавилось. Ну, давай, еще выпей.

Помню, Райка даже подралась с этим типом, вырвала у него из рук бутылку с ликером.

— Отстань, слышишь? Я человека мудрости учу. Мудрость даже красивой женщине сгодится.

— Дурак ты, Колька. Она же непьющая, — не унималась Райка. — Ей может стать плохо.

— Мне — плохо? — возмутилась я. — Ну да, мне будет плохо, а тебе хорошо. Вам всем хорошо. Потому что вас любят, а меня… Меня никто не любит. Они все только вид делают. И Стас туда же. Раек, ты знаешь, что сказал мне Стас? Он сказал, что из-за меня у него поехала крыша. Хотя нет, она не поехала, но все думали, что она поехала. Когда у человека едет крыша, с него взятки гладки. Понимаешь меня, Раек?..