Театр любви - Наталья Калинина (1996)

— Это… это словно были декорации и на их фоне должен был разыграться спектакль. Как оказалось, с трагическим финалом. Как ты думаешь, кто был постановщиком? Уж не Борис ли?

Апухтин нахмурился.

— Сеулицкого выпустили за недостатком улик, взяв расписку о невыезде. В день гибели Самарина. Мы пытались несколько раз выйти на Сеулицкого. В настоящий момент он числится в розыске.

— Кит был у него за три дня до смерти, — вспомнила я. — На следующий день после того, как мы с Борисом окончательно разругались. Он не пустил его дальше прихожей. У него там кто-то был — Кит слышал голоса.

— Забавно. — Апухтин слегка оживился. — Исходя из результатов вскрытия, Завидов к тому времени уже часов десять, а то и больше, как был мертв. Возможно, его труп пролежал все это время в квартире, но я не исключаю и другую версию: труп подкинули потом. Вместе с кухонным ножом, с отпечатками твоих пальцев и осколками стекла.

— Я на самом деле выпила в тот вечер стакан пива. Хорошо помню. Я ненавижу эти стаканы — их, кстати, подарил Борису Завидов. Бабы раздеваются, когда в стаканы что-то наливаешь. Я взяла этот стакан машинально.

Апухтин вдруг вскочил, но тут же сел.

— То был хрустальный стакан. Из набора, который стоит на верхней полке справа в горке для посуды. Очень хороший чешский хрусталь.

— Этот набор Борису подарили в Праге во время гастролей театра два с половиной года назад, — вспомнила я. — Мы им никогда не пользовались — слишком тяжелые стаканы. Там, кажется, даже наклейки сохранились.

— Ладно, Таня, возьмем это на заметку и пойдем дальше. Итак, свет погас, но стены остались освещенными.

— Да. Над камином висела большая раскрашенная маска из гипса. Она изображала мое лицо. Маска плача. Я помню, по ее щекам катились слезы и капали на каминную полку. А над головой маски шевелились волосы. Словно откуда-то дул ветер. Светлые кудряшки. Такие, какие у меня были… до пожара.

Я инстинктивно потянулась к голове левой рукой и ощутила под пальцами бинты.

— Отрастут. И будут еще гуще. Но тебе все-таки больше идет твой натуральный цвет.

— Саша сказал мне: пусть все дурное в землю канет, пускай полынь над гробом вянет. Это наше детское заклинание, — продолжала рассказывать я. — И погрозил маске кулаком. А потом погас свет. Везде. — Я закрыла глаза и увидела одухотворенное любовью лицо Саши. — Его на самом деле больше нет? — спросила я, не поднимая век.

— И не было. Хотя, вероятно, настоящий Кириллин жив. Очень даже вероятно.

— Хочешь сказать, я все выдумала? Этих двойников, наше свидание в доме на Кутузовском, отблески пламени из камина на Сашином лице, когда мы занимались любовью?

— Это не ты выдумала. Ты лишь поверила в эту выдумку. Ты не могла не поверить в нее.

— Но кто это выдумал? И зачем?

— Тот, кто хотел сделать тебе больно. Очень больно. Зачем? Чтоб свести с ума или в могилу. Человек, обладающий гениальной фантазией, холодным злым умом, а также большими деньгами. Человек, сделавший смыслом своей жизни месть, острие которой он направил на тебя.

— Но я никому не сделала зла. То есть я хочу сказать, чего-то такого, за что следовало бы так последовательно, изощренно, по-садистски мне мстить. Разумеется, я не святая, но…

В этот момент зажужжал телефон, и Апухтин, выслушав, бросил короткое: «Еду!»

— Отдыхай, — сказал он и погладил мою руку. — Набирайся сил перед выпиской. И старайся не думать ни о чем дурном. Теперь уж точно все позади.

Я полулежала в кресле в комнате, похожей на оранжерею, и с наслаждением вдыхала аромат свежих роз. Их было невероятное количество, и каждый букет был оранжирован чьей-то умелой и неравнодушной рукой.