Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

На пороге появилась та женщина, которую она встретила на рассвете, и Маша дико вскрикнула, внезапно осознав себя в настоящем времени. Она рыдала и билась в истерике, а женщина стояла над ней, склонив голову и крепко стиснув сведенные судорогой отчаяния руки.

— Ты очень красивая, — сказала женщина. — Не плачь. Ты очень красивая. Христос[8]?..

Потом Машу обступили звезды, и она показалась себе песчинкой в сравнении с бездной космоса. «У песчинки и горе с песчинку», — думала она. И действительно реальность — ее горе — казалась ничтожной в окружении звезд.

Потом Маша услыхала знакомые голоса и задремала под их успокаивающую музыку. Вошла Устинья, села на край кровати. Маша с трудом разлепила веки, взяла ее за руку и сказала:

— Это было чудесно, Юстина. Я понимала то, чего никто не понимает. А теперь я разучилась это понимать. Знаешь, время снова превратилось в нитку, которая обрывается за твоей спиной. Юстина, а ведь если бы нитка не обрывалась, я бы смогла вернуться к нему. Я знаю, как у вас было, и я за это тебя очень люблю. Странно, правда? Ты как бы начало того, что было у нас с Анджеем. Потом. Без тебя не было бы ничего. Странно, как странно…

— В этом мире все странно и непонятно, — сказала Устинья, вытирая кончиком платка глаза.

— Я хочу остаться здесь, — продолжала Маша. — Я никуда отсюда не уеду. Ты можешь сказать ему об этом?

— Сама скажи. Он наверняка захочет тебя увидеть.

— Но я не хочу, не могу его видеть. Не потому, что он мне изменил, нет, а потому что я… я изменила с ним Анджею. Юстина, как ты могла это допустить?..

— Почему ты не привезла ее насильно? — набросился на Устинью Николай Петрович. — Что я людям скажу? Они наверняка подумают, будто я упек жену куда подальше. Ей нужно в больнице серьезно лечиться, а не с той полоумной тюремщицей под одной крышей жить. Да она там окончательно свихнется, и тогда уже никакие медицинские светила не помогут.

— Они и сейчас не могут ничего сделать, — невозмутимо ответила Устинья.

— Ты представляешь себе, что она там будет делать? — не унимался Николай Петрович.

— Представляю. Ната обожает цветы. И огород у них будет богатый. Ну а о сене для коровы придется тебе позаботиться — снимешь трубочку и позвонишь кому надо.

— Ничего я не собираюсь делать, потому как не намерен потакать бабской дурости, — сказал Николай Петрович уже не столь непримиримым тоном.

— Сделаешь, куда тебе деваться.

— Но тебя я отсюда не отпущу — Машке мать нужна. Бабки внуков только балуют и всякой ерунде учат, — сказал Николай Петрович, у которого последнее время явно не складывались отношения с матерью.

— Да меня хоть насильно гони — не уйду, — сказала Устинья. — Вон я даже все свои вещи сюда перевезла.

И Николай Петрович взглянул на эту женщину вдруг потеплевшими и даже как будто увлажнившимися глазами.

— Скажу, что отправил жену к родственникам на кумыс. В Калмыкию. Там у меня, между прочим, двоюродный брат живет. Какие мы с тобой, Устинья, молодцы, что в милицию не обратились — сейчас бы такое началось… Видно вы, женщины, тоньше друг дружку понимаете, чем наш брат мужчина. К тому же ты ей какой-то там родственницей приходишься.

— Мы с Машей родные сестры, — неожиданно для себя сказала Устинья.

— Вот уж никогда бы не подумал. Ты ведь говорила когда-то, что…

Однако Николай Петрович успел забыть, что именно говорила когда-то Устинья — другое сейчас владело его мыслями, всем без остатка существом. Как раз сегодня он узнал, что Первого забирают в Москву на руководящую работу в ЦК. Конечно, шансы занять его пост не слишком велики, однако, как говорится, чем черт не шутит. Как-никак фронтовик он, кавалер нескольких боевых наград, да и анкета у него безупречная.