Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Знал бы Петрович, не без злорадства думала иной раз Устинья. Вот бы удивился и, наверное бы, рассердился. На кого? На Толю, разумеется. Наверняка бы стал оберегать Машку от дурного влияния собственного сына. Быть может, разлучил бы их силой, запретил бы даже переписываться. При этом будучи непоколебимо уверенным в том, что делает все ради Машкиного блага. Слава Богу, что Петрович ни о чем не знает. Ну, а как узнает?.. Наверное, придется предупредить Машку, чтоб молчала. И опять придется лгать. Потом еще дети наверняка затеют между собой переписку… Но Устинья старалась не думать о будущем, положась во всем на промысел Божий.

Как и прежде, Маша занималась по утрам своими экзерсисами. Занималась упорно, подолгу — иной раз по два с лишним часа. Потом бежала на пляж, где ее уже дожидался Толя. Днем они часто уединялись в старой беседке, куда Устинья, даже если б и захотела, попасть не смогла, ибо ведущая к ней лестница превратилась в некое подобие цирковой трапеции. О чем они там говорили и что делали — Устинья не знала. Но почему-то была убеждена, что ничего плохого ни говорить, ни делать они не могли. Во-первых, потому, что были еще совсем детьми, ну а во-вторых… Устинья вздыхала и в который раз убеждала себя в том, что не может быть ничего дурного в невинных детских поцелуях и объятьях.

Правда, ее слегка обеспокоило одно открытие. Два дня назад она проснулась неожиданно среди ночи и обнаружила, что у Маши на веранде все еще горит настольная лампа. Глянув на часы, Устинья ужаснулась — половина третьего, а девчонка все читает. Придется пойти и силой забрать у нее книгу. Устинья накинула халат и вышла на веранду. Машина раскладушка была пуста, а книги лежали все той же ровной стопкой, какой лежали с вечера. Устинья выглянула за дверь, но на улице была кромешная темень — ни луны, ни даже звезд. Пересилив страх — Устинья боялась темноты с тех самых времен, когда они остались с Яном одни в большом доме отца Юлиана — она спустилась по лестнице и решила обойти вокруг коттеджа со стороны Толиной комнаты. В ней было темно. Ей почудились шепот и тихий смех, долетевшие из открытого окна. Она подошла поближе и прислушалась. Тихо. Постояла и повернула назад. Возле лестницы столкнулась с Машей. На ней были трико и свитер.

— Ты что здесь делаешь? — потребовала Устинья.

— Мы катались на лодке, — как ни в чем не бывало сказала Маша. — Я учила Толю грести.

— Дня вам мало, — проворчала Устинья и стала подниматься по лестнице. На полпути вдруг обернулась и спросила: — А где Анатолий?

Маша замялась на мгновение, потом сказала:

— Он боится ходить через дом и залазит в окно. Он тебя боится.

Устинья ничего на это не ответила, но, погасив у себя свет и накрывшись до самого подбородка одеялом — последнее время стали прохладными ночи, — призадумалась. Да, спит она чутко, и, если Толя будет проходить мимо ее двери, а он иначе пройти на веранду или с веранды не сможет, она непременно проснется. Она что-то не припомнит, чтобы Толя последнее время ходил ночью мимо ее двери. Последнее время она первая покидает веранду вечером, оставляя детей одних. Засыпает она отнюдь не сразу, но голосов не слышит, хоть окно ее комнаты рядом с верандой. Очевидно, дождавшись, пока она заснет, дети вдут в сад или на пляж, либо через окно попадают в комнату Толи. Устинья беспокойно заерзала на своей узкой скрипучей кровати. Что, что они там делают? Целуются?.. А если им захочется попробовать еще чего-нибудь? Ведь Толе уже тринадцать лет… Нет, не может такого случиться. Не может. Бог не допустит. «Господи, помоги моим бедным несчастным сироткам», — шептали Устиньины губы.

Однажды, когда они пошли купаться в темноте — они теперь часто купались по ночам, когда на пляже не было ни души — Маша неожиданно предложила:

— Давай купаться как первобытные люди — нас ведь никто не видит.

— Но мы же друг друга видим, — возразил Толя.