Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Ната бухнула в кружку несколько столовых ложек с горкой засахарившегося варенья. Он плеснул ей чаю.

— Хорошо живешь, хлопчик. Сладко. И откуда ты такой взялся, что для тебя все сходу свои самые сладкие запасы выставляют? Ты знаешь, какой Агнешка до тебя монашенкой была? Да, да она на самом деле в монастырь собиралась. Говорила, вот, закончится война, вернется отец, поживу с вами с полгодика и… Ты жениться на Агнешке будешь, или у тебя это озорство, как у меня?

Он не знал, что ответить Нате — честно говоря, у него еще не было времени подумать обо всем этом.

— Не знаю, — промычал он и поперхнулся чаем. — Мне ведь предстоит на фронт возвращаться.

— Ну да: убьют не убьют… Знаешь, а если тебя ранят, ну, руку там или ногу оторвут, Агнешка из-под тебя всю жизнь будет горшки носить и еще Бога своего за такую судьбу благодарить.

— Я не собираюсь руки-ноги терять — они еще пригодятся мне.

— Это я к примеру сказала. Не обижайся. — Ната вскочила с табуретки и обняла его за плечи. Он быстро высвободился, почти отпихнув ее от себя. — Дурачок, ты чего? Я же тебе теперь, считай, родная сестра. А мне всегда хотелось иметь старшего брата. Чтоб можно было приласкаться к нему, поцеловать, а он тебе не скажет взамен «Снимай трусы, я тебе пистон поставлю».

— Какая же ты испорченная, Натка, — вырвалось у него.

— Будто ты никогда своим бабам так не говорил. Говорил, признавайся?

— Ну, говорил… Вы же сами этого пистона просите.

— Хочешь сказать, что все мы сучки и кобели, да? Может быть. Но только от того, что полюбишься с парнем, зла никому не бывает.

— Особенного добра тоже. — Он усмехнулся. — Ты, кажется, сказала, что почтальоном пришла. От кого же мне письмо?

— Не письмо, а телеграмма.

Ната достала из кармана четвертушку тетрадного листка с косыми линейками — на таких пишут первоклассники.

«Мне очень больно, и я лежу. Но эти муки я приняла от тебя, и мне радостно и светло на душе Твоя А.»

— А ее можно проведать? — спросил он, старательно отводя в сторону взгляд.

— А почему бы и нет? — Ната улыбнулась. — Пошли.

Он быстро надел поверх майки старый, еще отцовский, китель, сунул босые ноги в туфли, купленные к выпускному вечеру в школе. Они ему слегка жали, но сейчас это не имело никакого значения.

— Чего спешку порешь? Не при смерти она, наверное. Это у всякой девушки поначалу бывает. Просто твоя Агнешка слишком нежная. Я тоже, помню, после первого раза ерзала задницей по парте, а когда учительница вызвала отвечать урок к доске, мне казалось, я ни за что не дойду — словно раскаленный кол между ног всунули. Но это все быстро проходит.

— Ты совсем бесстыдная, Натка, — сказал он.

— Скажешь еще. Ты мне старший брат теперь, и я буду тебе все самое сокровенное рассказывать. Кому же еще? Папка на фронте, мамку я даже в лицо плохо помню, дед глухой, как пень, ну а Агнешка святая. Может, хоть ты ее чуток растормошишь?..

Когда они входили во двор к Буракову, из сарайчика доносилось жалобное блеяние козы.

— Ну вот, опять он бедную Феньку насилует.

— Какую Феньку? Кто? — не понял Николай.

— Да этот припадошный Бурак. Козу. Своими глазами видела, не то бы сроду не поверила. Совсем ее, бедняжку, замучил. Баб ему, что ли, мало?

Он опешил. Разве такое возможно? Брешет, наверное, Натка.

— Не веришь? — спросила она, как бы отвечая на его мысли. — Пошли в щелку поглядим. Он не заметит.

Он не успел возразить, как Ната схватила его за руку и потащила к сарайчику, ткнула чуть ли не носом в узкую щелку между досок. Его чуть не стошнило от того, что он увидел.

— Гад, правда? Я бы его с удовольствием по голой сраке мокрой веревкой. Фенька же с козлятами — видишь, как ей пузо раздуло?

— Мерзость какая. — Николай сплюнул на дорожку.