Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Он помог бабушке посадить картошку, выкорчевал большой, похожий на полусгнивший зуб, корень акации. Потом отправился на Волгу порыбачить.

Ему страшно везло — поймал пять больших жирных лещей, сбегал к материному куму, жившему неподалеку, за черпаком — шла на нерест селедка — и за два часа наловил мешок рыбы. Кум дал ему старую детскую коляску отвезти домой рыбу. У самого кума уже кончилась соль.

Наскоро перекусив — мать еще не пришла с работы, а бабушка отдыхала после праведных трудов, — он положил два леща и с полведра селедки в старую клеенчатую сумку, громко крякая, сполоснулся в летнем душе (вода ему показалась еще холодней, чем в Волге). Сумерки все не наступали. Наоборот, выглянуло из-за туч солнце. Тогда он не спеша переоделся во все чистое, полез в погреб, где, как он знал, мать хранила запечатанные сургучом бутылки с малиновым и смородиновым вином, выбрал самую большую. Вспомнил, что возле веранды раскрылось несколько темно-вишневых тюльпанов. Он завернул цветы в обрывок газеты, чтоб не увидели соседи, и пошел через улицу.

Ната как раз спускалась с крылечка. У нее был малиновый смеющийся рот и очень печальные глаза. (Наверное, они и раньше были у нее печальными, только он не обращал внимания.) Ему вдруг сделалось жаль Нату — ей бы еще в куклы играть, а она вон какие игрушки себе выбрала.

— Я не скоро приду, — сказала Ната, пробегая мимо него к калитке. — И Бурака-дурака всю ночь не будет — он на лесопилке ночным директором подрядился. Совет вам да любовь.

Она махнула рукой уже из-за калитки и побежала к трамвайной остановке.

Он прошел прямо к комнате Агнессы и отвернул угол одеяла-двери. Она стояла на коленях к нему спиной и бубнила что-то себе под нос. Он догадался, она молилась Богу. Это его неприятно поразило — бабушка и та в его присутствии никогда не молилась, хоть он и знал, что в сундуке у нее лежит завернутая в чистое полотенце икона Богородицы с младенцем. Когда он уедет на фронт, бабушка достанет из сундука икону, повесит на гвоздь в угол напротив кровати и будет каждый день просить эту угрюмую женщину, намалеванную на деревяшке вопреки всем законам Евклидовой геометрии, чтобы она спасла и сохранила ей внука.

Он положил руку на плечо Агнессе и больно его стиснул. Она даже не повернула головы. Он стиснул плечо еще сильней. Она перекрестилась, склонила голову на грудь. Тогда он взял ее обеими руками за предплечья и насильно поднял с колен.

Она так и не обернулась. Ее глаза были полузакрыты, ладони сложены домиком перед грудью.

И он вдруг страшно разозлился. Весь день он жил мыслью об их свидании, спешил к ней, а она ведет себя так, как, он уверен, вела до их встречи. Словно ничего в ее жизни со вчерашнего дня не изменилось.

Он выскочил во двор, громко хлопнув входной дверью, вынул кисет, свернул дрожащими пальцами самокрутку. Затянулся так резко и сильно, что подкосились ноги, а перед глазами поплыли малиновые круги. Недаром ведь после ранения врачи запретили ему курить, да только так он их и послушал.

Наконец начало смеркаться, и на западе появилась большая зеленая звезда.

Он раздавил каблуком самокрутку и решительным шагом направился к калитке. Взявшись за нее, обернулся и посмотрел на дом. Ни звука не доносилось оттуда. Он рывком открыл калитку и почти побежал к трамвайной остановке.

Агнесса догнала его, когда он уже свернул за угол. Она была босая и в легкой ночной рубашке.

— Не уходи! Куда же ты? Постой!..

И вцепилась в его локоть мертвой хваткой.

Он продолжал идти, а она висела на нем, семеня босыми ногами по лужам. В этот предвечерний час на улице было людно. На них уже оглядывались.

— Я все равно буду идти по пятам за тобой. Куда ты, туда и я. Вот посмотришь, ни на шаг не отстану, — говорила Агнесса.

Он остановился и внимательно посмотрел на нее. В ее глазах стояли слезы, но они почему-то не проливались на щеки. Она вдруг улыбнулась ему и, проворно наклонившись, поцеловала руку.