Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Таисия Никитична вдруг прижала девочку к себе и часто-часто заморгала своими глубоко посаженными глазками. Потом, оглянувшись на дверь, перекрестила, прошептав:

— Храни тебя Господи, моя сироточка.

И принялась наводить в доме свой порядок. Разложила возле Машкиной кровати раскладушку, застлав ее привезенным из дома бельем в розовый горошек, разобрала на кухне полки, заставив их банками с маринованными огурцами и помидорами. Протерла мокрой тряпкой пол за трюмо — Вера при всем желании не смогла бы протиснуться в узкую щель между окном и зеркалом. Покормила кур привезенной из дома пшеницей. Машке нравилось, как кукарекает большой ржавого цвета петух, и Таисия Никитична пустила его к ней в комнату, предварительно положив на пол развернутые газеты.

К приходу Николая Петровича в доме пахло пирожками с курагой и астраханским борщом. Вера, поначалу ревниво следившая за бурной деятельностью «приезжей бабушки», к вечеру целиком и полностью сдалась под ее начало. Открыв Николаю Петровичу дверь и взяв по обыкновению у него пальто, Вера тактично ушла в свою комнатушку возле кухни и даже прикрыла за собой дверь, правда, не очень плотно.

Мать и сын сидели друг против друга в теплой уютной кухне. Таисия Никитична попивала чай с пирогом, Николай Петрович шумно хлебал борщ, жадно обгладывал куриную ножку. Наконец Таисия Никитична спросила:

— Ты был у нее?

Николай Петрович кивнул, не отрываясь от куриной ножки.

— Что, плохи дела?

Он на мгновение закрыл глаза. Но тут же открыл их и сказал, глядя на мать:

— Да, мама.

— Ты ее видел?

— Нет, мама.

Таисия Никитична вдруг вскипела.

— Что ты со мной анкетным языком разговариваешь? Я вон из какого далека приехала по твоему первому зову, а ты все «да» или «нет». А ну-ка выкладывай, что тут у вас приключилось.

И Николай Петрович стал рассказывать. О том, что у Маши ни с того ни с сего случился выкидыш, что ей пришлось сделать операцию, которая прошла успешно. Но, судя по всему, наркоз подействовал на нее таким образом, что она впала в странное состояние полного безразличия к окружающему. Врачи не теряют надежды, что со временем это пройдет, рассказывал Николай Петрович, но миновал уже целый месяц, а ей не лучше. Его теперь к ней не пускают, и он видит ее только в окошко: лежит всегда в одной и той же позе на спине и смотрит в потолок. Худа, как сама смерть.

Николай Петрович поднялся и стал ходить взад-вперед между плитой и дверью, громко шлепая комнатными туфлями.

— Тише ты топай, — сказала Таисия Никитична. — Ребенок недавно уснул. У нее сегодня вечером была нормальная температура. Я ей сделала компресс из нутряного сала и напоила чаем из ромашки. Чтоб лучше спала. Сядь и давай рассказывай все по порядку. Почему у Маши случился выкидыш?

— Не знаю. Когда я уходил на работу, она еще спала.

— Вы с ней ладно жили?

— Да, — не сразу ответил Николай Петрович.

— А чего это ты вдруг замялся? И смотришь не на меня, а куда-то вбок. Словно двоечник перед доской.

— Ничего я не замялся. Я Машу очень любил. Очень. И сына хотел. От нее.

— Почему ты о ней в прошедшем времени говоришь? Ты думаешь, она умрет? — допытывалась Таисия Никитична.

— Не знаю. Если не умрет, то…

Он замолчал.

— То что? Думаешь, она рассудка лишилась? Врачи что говорят?

— В том-то и дело, что ничего они не говорят. Она бредила после наркоза, вспоминала отца, первого мужа. Объяснялась ему в любви и сама себе за него отвечала. По-польски. — Николай Петрович понизил голос, зная, что Вера обязательно их подслушивает. — Он поляком был. Они с ним во время войны встретились.

— А тебя она не вспоминала в бреду? — спросила Таисия Никитична, сощурив свои дальнозоркие глаза.

— Нет. — Николай Петрович тяжко вздохнул, достал папиросу, стал мять ее большим и указательным пальцами, просыпая табак себе на брюки.

— Ну а когда у нее это случилось, она одна была?