Любимые и покинутые - Наталья Калинина (1994)

Мы обедали и ужинали в постели — добрая Тереза ставила возле нашей двери столик-каталку с едой и вином и, тихо кашлянув, быстро удалялась. В перерывах между едой ласкали друг друга до полного изнеможения. Я сделала для себя открытие, что тоже получаю наслаждение, когда целую Тадеуша в его самые интимные места. Мои пальцы осмелели, он стонал от восторга, когда они пробирались к низу его живота. Он закрывал глаза, приоткрывал рот, хмурил свой высокий чистый лоб, и вид этого одухотворенного страстью лица вызывал во мне новый прилив желания. Мы совершили еще несколько содомических актов, причем я уже не думала ни о каком грехе, целиком отдавшись во власть своей разбуженной плоти. Единственное, что смущало меня, так это его постоянное упоминание святого имени Девы Марии. Мне это казалось в высшей степени неуместным, о чем я ему и сказала.

Тадеуш громко смеялся, откинув голову на подушку, и мне показалось, что он окончательно лишился рассудка. Потом он вскочил, откупорил бутылку токайского вина, подал мне в постель изящный хрустальный бокал, до краев налитый янтарной жидкостью, и я, сделав большой глоток, забыла про все свои страхи и опасения.

Так продолжалось несколько дней и ночей. Глянув как-то в зеркало в ванной, я обнаружила, что очень похудела и стала походить на девочку-подростка. И Тадеуш заметно сбросил вес, стал поджар, как гончая. Но, кажется, нам обоим это было к лицу. Мы изобретали различные способы содомического соития, доставлявшие обоим блаженство. К тому же я испытывала неслыханное наслаждение от долгих и нежных ласк и поцелуев Тадеуша, обычно засыпавшего, по его выражению, «возле самого священного места». Я все еще оставалась девственницей. Когда я думала об этом, мои губы невольно кривились в саркастической усмешке, и я вспоминала, чем мы занимались в широкой семейной кровати Брошкевичей и на пушистом текинском ковре подле нее.

Однажды, когда мы ужинали в столовой — нам по обыкновению прислуживала Тереза, — раздался телефонный звонок. Тадеуш побледнел, выронил вилку, которая расколола на две половинки тарелку из дорогого лиможского сервиза.

— Тереза, подойди к телефону, — велел он.

Тереза поспешила к аппарату. Она говорила по-французски, и я не поняла ни слова, однако догадалась, что звонит из Парижа ее хозяйка, мадам Брошкевич.

— Не говори, что я в Варшаве, — прошептал Тадеуш. — Ни в коем случае не говори. — И Тереза согласно закивала головой.

Разговор был короткий, минуты три, не больше. Тереза медленно положила трубку на рычаг и сказала:

— Мадам приезжает послезавтра. Дневным поездом. Она чем-то очень расстроена.

Тереза нарочно говорила по-польски, чтобы я могла понять, в чем дело. Я была благодарна ей за это.

Тадеуш что-то сказал по-французски. По его тону я догадалась, что он взвинчен до предела. И снова Тереза ответила ему по-польски:

— Нет, вам не стоит уезжать. Ваша маман найдет вас повсюду.

— Но что нам делать, Тереза? — спросил уже по-польски Тадеуш.

— Просить у нее прощения. Вы оба должны на коленях просить у нее прощения. Она не ожидает такого поворота событий, и наверняка будет застигнута врасплох.

— Не стану я этого делать! — воскликнул Тадеуш и вскочил из-за стола, опрокинув тяжелый дубовый стул. — Я перед ней ни в чем не виноват. Это ее вина, что отец вынудил меня принять духовный сан. Ты же знаешь, Тереза, почему он это сделал.

Тереза молчала, стоя возле телефонного аппарата, и Тадеуш распалялся все больше и больше. Он ходил большими шагами по столовой и отрывисто выкрикивал, не обращаясь ни к кому из нас: