— Говорит Поль, — сказал он. — Я только что прочел о событиях вчерашнего вечера. Я потрясен до глубины души. Как здоровье отца?

— Он очень расстроен, — ответила Джен, — не спал всю ночь и не совсем здоров сейчас. О, это был жестокий удар!

— Ужасно. Ты не знаешь, кто это был?

— Нет. А ты?

— Я? Неужели кто-нибудь из вас думает, что я?..

— Нет, нет, — ответил печальный голос. — Я не думала этого. Я забыла, что у тебя еще не было времени разузнать.

— Как он считает, кто это мог быть?

— Кто-нибудь из бывших товарищей по тюрьме, затаивший злобу против него.

— Ты была на митинге?

— Да. О Поль, как прекрасно он держался лицом к лицу с собранием. Он говорил так просто и с таким печальным достоинством. И сразу овладел их симпатией. Но это сломило его. Боюсь, что он никогда уже не оправится от удара. После стольких лет — это ужасно…

Он дал отбой. Тотчас же доложили о приходе Вильсона. Он, сияя, вошел в кабинет с возгласом:

— Вы были правы насчет божественного здравого смысла. Господь предал нашего врага в наши руки!

Это был головастый маленький человечек, лет сорока, с жесткими черными волосами и торчащими усами, явно не из тех людей, которые способны быстро оценить все тонкости положения. Поль почувствовал к нему внезапную ненависть.

— Я отдал бы что угодно за то, чтобы этого не случилось, — сказал он.

Вильсон широко раскрыл глаза.

— Почему? Это ведь ваше спасение! Бывший каторжник — этого достаточно, чтобы похоронить любого кандидата. Но у меня есть идея, чтобы наверняка использовать…

Поль перебил его с досадой:

— Я едва ли смогу воспользоваться ею. Какой идиотизм выставлять такое обвинение против человека, который незапятнанно прожил тридцать лет! Я исполнен симпатии к нему, и доведу это до сведения всех избирателей.

— Если вы принимаете это так, — сказал Вильсон, — то ничего не поделаешь.

— Здесь нечего больше делать, как узнать, кто подбил этого человека на его заявление.

— Он сделал это по собственному почину, — ответил Вильсон с горячностью. — Никто из наших не согласился бы на такую грязную выходку.

— А теперь, когда она имела место, вы хотите, чтобы я извлек из нее пользу.

— Но это ведь совсем другое дело.

— Я не вижу разницы, — отрезал Поль.

Видя, что с его кандидатом сейчас еще труднее ладить, чем обычно, Вильсон ретировался, а Поль сел завтракать. Но не мог есть. Он был охвачен стыдом и до глубины души взволнован жалостью. Как далеко ни отстоял он от идеалов и образа жизни Сайлеса Фина, он все же чувствовал большую общность с ним. Оба они сами проложили себе дорогу из низов, обоими руководил внутренний светоч, оба стремились оторваться от своего прошлого и, каждый по-своему, жили романтической жизнью. Все, что оставалось у Поля укоризненного и недоброго по отношению к отцу, теперь растаяло. Он чувствовал себя близким ему. Упоминание о тюрьме было для него таким же ударом, как и для отца. Он видел его согбенным под этим бременем и сжимал руки в гневе и негодовании.