Тихая ночь - Чарльз Эллингворт (2012)

На следующий день погода изменилась, сочувствуя накрывшему Монтрёй похмелью. Едва рассвело, зарядил мелкий дождик, и шум запускаемых танков разбудил всех, кто не упился до беспамятства. Те, кто спал у костра, продирали слипшиеся глаза, поправляли влажную одежду и спутанные волосы и наблюдали за тем, как офицеры обходят подчиненных. Строгая дисциплина, выработанная за годы учений, сменилась спокойными словами и мягкими толчками в плечо: три месяца сражений сделали из солдат ветеранов, сплоченных взаимным уважением, без которого невозможно было бы выжить. Когда солдаты потащились к машинам, мало в ком из них можно было распознать победителя: все были небритыми; одного тошнило на переднее колесо собственного джипа; другой справлял нужду на стену церкви, после чего неуверенно полез на свой танк, но тут же поскользнулся на смазанной дождем башне и выругался с квебекским акцентом. Он послал воздушный поцелуй девушке, которая печально помахала в ответ, и гусеницы заскрежетали по булыжнику, заглушая моторы джипов, выехавших колонной по следам немцев.

Мари-Луиз наблюдала за их отъездом из окна. Когда она, проснувшись, на цыпочках проходила мимо комнаты отца, дверь была закрыта, и теперь из-за нее не доносилось ни звука.

Когда рев машин стих, снаружи послышались голоса и привычный для военного времени перестук деревянных башмаков по мостовой. Они заменили традиционную кожу, которая мало-помалу исчезала в пасти немецкой машины войны. Под чеканный такт этих шагов мужчина и женщина выводили победную песню Мориса Шевалье[128]«La symphonie des semelles de bois»[129] — мотив, который так же прочно ассоциировался с оккупированной Францией, как оркестр Гленна Миллера с Америкой того же периода. Парочка пропускала полутон в конце каждой фразы, хихикая над своим танцевальным ритмом. Мари-Луиз улыбнулась их представлению, своего рода увертюре к мирной жизни.

Она тихо спустилась в кухню и поставила на огонь кофейник, задумчиво вдыхая его кислый запах, запах эрзаца и желудей: даже на черном рынке настоящий кофе иссяк много месяцев назад. Добавив меда, чтобы этот напиток можно было проглотить, Мари-Луиз села на табурет и задумчиво взглянула в окно на яблоню, краснеющие плоды которой блестели от мелкого дождя, а листья собирали туман в тяжелые капли.

Она мысленно вернулась на три года назад, когда сидела в тени этой яблони и рассказывала отцу о своей тайне. Мари-Луиз попыталась представить, как ее ребенок просыпается на нормандской ферме. Сейчас он уже наверняка говорит, называет другую женщину maman. Как он выглядит, этот кусочек, который она оторвала от себя и теперь ощущала, как ампутированную руку? Мари-Луиз знала, что мысли о сыне приносят ей боль и тоску, от которой буквально делается дурно, но каждый день, иногда по многу раз, извлекала их из тайника, маленького уголка в сознании, и держала в руках, лаская и лелея, почти радуясь изысканной агонии, которая им сопутствовала.