Тихая ночь - Чарльз Эллингворт (2012)

Женщины, ставшие теперь подругами, с благодарностью присели и стали по очереди пить из бутылки; несмотря на завязавшуюся дружбу, они не говорили друг другу ни слова — но это не имело значения в атмосфере общего ликования. Где-то у них за спиной звучали песни. Поначалу они были отрывистыми и несмелыми, но потом полились в полный голос, расцветая знакомыми припевами. Все мотивы были сентиментальными, а когда зазвучали походные песни pouilu[125], к пятнам вина на фартуке мадам Акарье добавились еще и слезы.

Уступив изнеможению, Мари-Луиз проводила нетвердо стоявшую на ногах соседку к парадной двери ее дома и побрела к собственному порогу.

Она тихонько села в гостиной и задремала под крики толпы и шаги отца наверху.

Мари-Луиз резко проснулась и решила немного полежать, чтобы мысли прояснились, а сон уступил место яви.

Уходили последние часы угасающего дня. Мари-Луиз слышала толпу, которая уже не пела, но оставалась единым живым существом, рокот которого поднимался над ее домом.

Мари-Луиз вышла в кухню и плеснула в лицо холодной воды, чтобы смыть сонливость, все еще чувствуя воздействие сидра, который оказался крепче, чем ей показалось вначале. Она собиралась подняться к отцу, но передумала: коллективная радость все еще была с ней, а отец не мог ее разделить. Завернувшись в мамину шелковую шаль, Мари-Луиз вышла из дома в прохладу осеннего вечера и присоединилась к поредевшей толпе.

Мальчишки развели огромный костер перед церковью Сен-Сольв. Канадцы побросали свои машины там, где их остановила толпа, и вместе с девушками и подростками грелись у огня, черпая из казавшихся бесконечными запасов вина. Они целенаправленно напивались, не думая о завтрашнем дне: один уже спал между гусениц собственного танка, другой целовался с девушкой, положив руку ей на бедро, затянутое в нейлон — подарок, за который его наверняка вознаградят.

Мари-Луиз робко подошла к костру, радуясь теплу, но нервничая из-за обстановки, которая под воздействием алкоголя слегка сдвинулась от послеполуденной радости к чему-то более лихорадочному и непредсказуемому. Парочка — девушка и мужчина, в котором Мари-Луиз узнала Стефана, — выясняла отношения, спрятавшись за танком. Из открытого окна лились звуки фортепиано, где-то неподалеку раздался звон разбитого стекла. Дневная давка рассосалась, но кучки пьяных, которые продолжали орать песни, стекались в ватаги, то и дело взрывавшиеся смехом или громкими аплодисментами.

Сентябрьские сумерки уступили оранжевому зареву костра, и отдельные лица можно было разглядеть только при свете огня. Мари-Луиз приметила ящик для боеприпасов и села на него, впитывая обжигающее тепло костра. Какой-то солдат подошел к ней и опустился рядом на корточки. Он немного покачивался на каблуках и выставил руку, чтобы опереться на танк. Мари-Луиз разглядела на его рукаве три нашивки. Он заговорил с ней на ломаном французском, который она едва разбирала, по нескольку раз повторяя слова заплетающимся от выпитого языком. Потом, как будто позабыв, зачем пришел, солдат поднялся, навалился на джип и, шатаясь, побрел в толпу. Облегченно вздохнув, Мари-Луиз плотнее закуталась в шаль, оперлась подбородком на ладонь и подалась вперед, чтобы понежиться в тепле.

В ночном воздухе завоевал себе место новый звук — монотонно повторяемая нараспев фраза. Отвратительная по тону, она доносилась с улицы, которая шла через площадь и мэрию. Когда звук стал ближе, Мари-Луиз разобрала слово, повторяемое снова и снова с сильным ударением на втором слоге.

— Putain! Putain![126]

По группкам гуляк прошла ощутимая рябь любопытства. Сидевшие вскочили на ноги и стали толкаться, чтобы лучше разглядеть, что происходит. Когда предмет интереса приближался, к отвратительному распеву присоединялись новые голоса, и к тому времени, как его осветило пламя костра, голос толпы приобрел хлесткий ритм палочных ударов по пяткам.