Лабиринты судьбы - Марина Преображенская (1996)

Я посмеивалась над ним и потом много раз безбоязненно плавала в речке, а по берегу бегала какая-то бабка и потешно всплескивала руками: «Утя! Ох ты, беда, утя!»

Но однажды я явственно ощутила, как кто-то тащит меня за ноги. Едва добравшись до берега и отдышавшись, я побежала домой и рассказала об этом Ленчику. Этой же ночью мы отправились к реке, и я увидела, как мерцают в воде русалочьи гибкие тела. А может, это была подлунная рябь волны? Но я слышала, как они поют, и помню это до сего дня.

А в тот раз мы причалили к берегу и, отмахиваясь от докучливых комаров, вышли к изумрудному лугу.

Остановившись у зарослей цепкого кустарника, Ленчик еще раз посмотрел на меня и серьезно попросил: «Только не спугни». Я кивнула, и он осторожно раздвинул тяжелые ветки. Над лугом, искрясь и сочно переливаясь всеми цветами, выгнула спину яркая плотная близкая радуга. Внутри у меня все замерло. Мне захотелось коснуться ее тугого бока, и я сделала шаг по направлению к ней. Радуга исчезла.

«Вот видишь, — разочарованно посмотрел на меня малыш потемневшими глазками. — Я же говорил, не спугни». — «Она еще вернется?» — «Вернется. Только не сейчас. Пойдем».

Мы приходили туда еще не раз. Когда мы были вдвоем, радуга неописуемо красочно высилась волшебной дугой над росным лугом. Когда я приходила одна — ее ни разу не было на месте.

Ленчик умер. Медицина оказалась бессильной, и он не дожил до того дня, когда смог бы стать врачом и вылечить себя от этого страшного заболевания.

Мне рассказывали, что и перед самой смертью, опухший, прозрачный лицом, задыхающийся, сглатывая идущую горлом кровь, он смотрел в заплаканное лицо матери, держал ее за руку и ласково шептал: «Ты не плачь, я не умру. Я никогда не умру…»

Это были его последние слова.

Еще мне запомнилось из этой семьи — Вита. Она была старше Ленчика на два года. Плотненькая, жизнерадостная, смешливая и легкая нравом девочка. Она восторгалась тем, как я плаваю и катаюсь на велосипеде, а сама жутко боялась и того, и другого. С ней мы ходили в лес собирать морошку и грибы. Я ей рассказывала всякие глупости, сочиняя их тут же на ходу и выдавая за происшествия из моей собственной жизни. С ней мы ловили на червяка соседскую курицу и потом долго гонялись за несчастной, чтоб снять ее с крючка самодельной удочки.

За это нас обеих отшлепали и поставили в угол.

Вита была немного крупнее меня, но я ловчее, и получить от нее за свою дурацкую идею мне так и не довелось. На следующий день благодаря ее добродушию и флегматичности этот куриный инцидент был забыт. Но все-таки однажды мы с ней подрались. Я не в состоянии припомнить повод для драки, но, видимо, он был достаточно веским, потому что пустяком вывести из себя Виту было практически невозможно.

Мы помирились достаточно быстро, но запомнилась эта драка надолго: после нее на кисти правой руки у меня остался беленький тоненький шрамик.

И, наконец, — Андрей. Он был старше меня на четыре года и по характеру — полная противоположность флегматичной и доброжелательной Виты. Юркий, верткий, гибкий, с острым оттенком темно-карих глаз, он умудрялся быть одновременно во всех местах и умел становиться практически неуловимым. Он мог часами сидеть на дереве, если ему это было необходимо. Мог без зазрения совести залепить в глаз обидчику, если тот был несправедлив по отношению к нему или казался ему таковым.

Андрей мастерил пушки из прищепок, которые довольно ощутимо стреляли спичками, и делал рогатки. Он мог поймать пчелу и ловко засунуть ее кому-нибудь за шиворот, а потом весело смеяться, глядя на то, как его жертва пляшет и вертится вокруг собственной оси. «А что, — безапелляционно возражал он. — Пчелами все болезни лечат. За пчелу платят десять копеек, так что он мне еще должен быть благодарен». И виновато потупив свой карий взор, искренне недоумевал, в чем же, собственно, его вина.