Я не боюсь летать - Эрика Джонг (2017)

Фильм должен, по идее, закончиться здесь – может быть, его кашлем. Но я помню, что было потом: машина сломалась, и в Гейдельберг пришлось ехать поездом. Четыре французских солдата, которые ехали с нами в купе спального вагона второго класса, рыгали и пердели всю дорогу, словно своими выхлопами двигали поезд. Стремительное падение с верхней лавки (которую занимала я) на пол. Внезапный приступ диареи потребовал от меня не менее шести таких падений в ту ночь, и один раз я угодила ногой прямо в пах французскому солдату на нижней лавке, впрочем, солдат по некотором размышлении был мне за это чрезвычайно благодарен.

А потом возвращение в Гейдельберг – Рождество уже закончилось, и ты опять лицом к лицу с армией. На праздники мы пытались делать вид, что являемся простой американской парой, живущей в Европе, и гори все остальное огнем.

Затем в последний день старого года пришла телеграмма – путаная, как и все подобные послания, ее доставили в то мрачное, серое предвечерие субботы, когда все мужское население Kleine Amerika[160] было занято надраиванием семейного автомобиля, все женское – ходило в бигуди, а немцы по другую сторону Гёте-штрассе уже открывали первую бутылку шнапса, готовясь к встрече Нового года…

ДЕДУШКА УМЕР ШЕСТЬ ПЯТНАДЦАТЬ ВТОРНИК ТЧК ВОЗВРАЩЕН К ЖИЗНИ МАССАЖЕМ СЕРДЦА ТЧК СЕРДЕЧНАЯ НЕДОСТАТОЧНОСТЬ ТЧК КРОВОТЕЧЕНИЕ ПРЯМОЙ КИШКИ ТЧК ПОЛОЖЕНИЕ БЫЛО БЕЗНАДЕЖНО ТЧК ПОХОРОНЫ ЯНВАРЬ 4 ТЧК ЦЕЛУЮ МАМА

Сначала телеграмму прочла я, потом дала ее Беннету. Меня грызло что-то изнутри, как и всегда, если я предчувствую, что на меня возложат вину за какое-то ужасное происшествие. Я знала, Беннет найдет способ обвинить меня в смерти деда. Родители моей матери были еще живы.

Я обняла Беннета, но он отстранился. Я помню, как подумала, что не слишком опечалена этим известием, но что мне придется еще чуточку умереть в наказание за это. Беннет сидел на диване в гостиной с телеграммой в руках. Я села рядом с ним и перечла телеграмму еще раз через его плечо. «В божественной скрижали начертаны давно все радости, печали и все, что суждено»[161], – подумала я. Я едва знала деда Беннета, древний китаец, которому то ли девяносто девять, то ли все сто; похожий на статуэтку из желтой слоновой кости, он почти совсем не говорил по-английски. Я сделала вид, что это умер мой дед, и начала плакать. Я и в самом деле плакала о себе, медленно умирая в возрасте двадцати пяти лет.

На Беннете смерть оставила метку – пометила его всего. Он нес на плечах печаль, словно невидимый рюкзак. Если бы только он не отворачивался от меня, если бы позволил утешить его, может, я бы помогла ему нести этот груз. Но он меня винил в случившемся. И его укор отвращал меня. Но я боялась уйти. Я стала еще более скрытной. Все больше и больше отдавалась своим фантазиям и сочинительству. Вот так и начала открывать себя. Он ушел в грусть, забаррикадировался в ней, а я ушла в свою комнату и принялась писать. Всю ту долгую зиму он скорбел о деде, отце, сестре, которая умерла в шестнадцать лет, брате, родившемся умственно отсталым и умершем в восемнадцать, друге, который сгорел от полиомиелита в четырнадцать, нищете, молчании. Он скорбел по жизни в Нью-Йорке, которую оставил, о необходимости служить в армии. Он скорбел о смерти и о том, что вся его жизнь заполнена ею. Он скорбел о своей скорби. Неподвижное выражение, застывшее на его лице, походило на маску смерти. Столько людей, которых он любил, умерли, и он носил эту маску в наказание. Почему он жив, когда они все умерли? Поэтому он свою жизнь превратил в подобие смерти. А его смерть была и моей смертью. Я научилась оставаться в живых благодаря сочинительству.