Я не боюсь летать - Эрика Джонг (2017)

В ту зиму я начала писать всерьез. Я начала писать так, словно в том единственная моя надежда на выживание, на спасение. Так или иначе, всегда писала. Всегда восторгалась писателями. Я целовала их фотографии на задниках книг, когда заканчивала читать очередную. Печатное слово для меня священно, а авторы – существа, обладающие сокровенным знанием и выдающимся умом. Перл Бак[162], Толстой или Кэролайн Кин, автор Нэнси Дрю[163]. Я не разделяла высокомерно литературу на низкую и высокую, как научаешься с возрастом. Я могла после «Алисы в Зазеркалье» взяться за какой-нибудь комикс ужасов, а после «Больших надежд» – за «Тайный сад»[164], а потом переключиться на журнал «Мэд»[165].

Дом у нас был сумасшедший, а потому я быстро поняла, что книга, если закрыться ею ото всех, превращается в пуленепробиваемый щит, асбестовую стену, плащ, делающий тебя невидимкой. Я научилась находить себе убежище за книгой, становиться, как меня называли отец и мать, «рассеянным профессором». Они кричали на меня, но я не слышала. Я читала. Я писала. Я была в безопасности.

Дед Беннета, тот отважный старик, который приехал в Америку в возрасте двадцати лет, был обращен в христианство миссионером, обещавшим научить его английскому и так и не научившим, он проповедовал Евангелие китайским рабочим на шахтах Северо-Запада и закончил свои дни владельцем сувенирной лавки на Пелл-стрит[166] и за свои девяносто девять или сто лет научился более или менее разборчиво произносить – но, уж конечно, не писать – на английском всего несколько слов. Своей смертью положил начало моей писательской карьере. Иногда смерть служит началом чего-то.

Пока Беннет на протяжении долгой зимы скорбел в одиночестве, я писала. Я выбросила все свои стихи, написанные в колледже, даже те, что были опубликованы. Я выбросила всю свою писанину – неудачные попытки начать рассказ или роман. Я хотела обновления, хотела слепить для себя новую жизнь сочинительством.

Я погрузилась в творчество других писателей. Я стала выписывать книги от «Фойла»[167] в Лондоне или просила друзей или родственников присылать мне книги из Нью-Йорка. Я изучала одного за другим современных поэтов и романистов, читала и перечитывала их книги, пыталась понять, как они менялись от книги к книге, на протяжении нескольких месяцев подражала тому или иному автору. Все это время я пребывала в ужасе и считала себя неудачницей. Когда-то, когда мне было около восемнадцати и тридцать лет казались мне старостью, я поклялась покончить с собой, если до двадцати пяти не опубликую первой книги. И вот мне было уже почти двадцать пять! А я только начинала.

Посылать свои опусы в журналы не имело никакого смысла. Хотя в колледже я числилась в поэтах и завоевала все полагающиеся призы, теперь убеждена, что ничто из написанного мною не стоит того, чтобы посылать это куда-нибудь. На издателей периодики я смотрела как на полубогов, которые не снизойдут до моей писанины, так как читают одни шедевры. И я верила в это, даже сама выписывала периодические издания и с религиозным рвением читала их. Должна признать, публикации там оказывались не всегда хороши, но тем не менее я пребывала в уверенности, что мои собственные труды гораздо, гораздо хуже.