У меня внезапно возникло безумное желание собрать вещички и уехать от них обоих. Может быть, дело вовсе не в выборе между ними двумя, а в необходимости убежать и от того и от другого. Освободиться, взять ответственность за свою жизнь на себя. Прекратить носиться от одного к другому. Хоть раз в жизни встать на собственные ноги. Почему оно так пугало меня? Ведь другие варианты были еще хуже, разве нет? Целая жизнь фрейдистских интерпретаций или целая жизнь лэнговских интерпретаций! Прекрасный выбор! Я могла бы еще связаться с каким-нибудь религиозным фанатиком, чокнутым сайентологом или доктринером-марксистом. Любая система становилась смирительной рубашкой, если вы намеревались придерживаться подобной политики и теряли при этом чувство юмора. Я не верила в системы. Все человеческое было несовершенным и бесконечно нелепым. Во что же я тогда верила? В юмор. В высмеивание систем, людей, себя. В высмеивание собственной потребности постоянно смеяться. В то, чтобы смотреть на жизнь как на противоречивое, многостороннее, разнообразное, забавное, трагическое явление, иногда сверкающее непристойной красотой. В то, чтобы смотреть на жизнь как на фруктовый торт с восхитительными сливами и гнилым арахисом, который следует все равно поедать с жадностью, потому что нельзя наслаждаться сливами, не расстраивая время от времени желудок арахисом. Некоторыми из этих мыслей я поделилась с Адрианом.

– Жизнь – фруктовый торт! У тебя ужасный оральный сдвиг, верно? – покачал головой Адриан, и слова прозвучали скорее не вопросом, а утверждением. – Что еще новенького – что ты еще хочешь сочинить?

Он поцеловал меня страстным слюнявым поцелуем, его язык – одна из слив во фруктовом торте.

– Ну и сколько ты еще собираешься оскорблять меня подобным образом? – спросил Беннет, когда мы с ним вернулись в отель. – Я не собираюсь вечно мириться с этим.

– Извини, – помялась я, голос мой звучал неубедительно.

– Думаю, мы должны убраться отсюда. Сядем на следующий самолет в Нью-Йорк. Сумасшествие не может продолжаться. Ты впала в безумное состояние, ты не в себе. Я хочу увезти тебя домой.

Я начала плакать. Я хотела домой, и я ни за что не хотела домой.

– Пожалуйста, Беннет, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

– Что – пожалуйста? – резко сказал он.

– Не знаю.

– У тебя даже не хватает силы воли остаться с ним. Если ты в него влюблена – давай езжай в Лондон, познакомься с его детьми. Но ты неспособна на это. Ты не знаешь, чего ты хочешь. – Он помолчал. – Мы должны немедленно ехать домой.

– Ну и толку? Ты теперь все время будешь во мне сомневаться. Я все уничтожила. Безнадежно. – Думаю, что и на самом деле верила в это.

– Может, если мы поедем домой, ты сразу же пойдешь к аналитику, и, если поймешь, почему ты это сделала, если ты проработаешь ситуацию, нам, может быть, удастся спасти наш брак.

– Если я пойду к аналитику! Таково твое условие?

– Не ради меня – ради себя. Чтобы ты прекратила заниматься такими вещами.

– А я что – занималась такими вещами раньше? Занималась? Даже когда ты вел себя со мной хуже некуда, помнишь, в Париже, ты и смотреть на меня не хотел? А в те годы в Германии, когда я была так несчастна, мне требовался человек рядом, я ощущала себя такой одинокой, а ты и твои постоянные депрессии сводили меня с ума, – у меня никогда никого не было. Никогда. Ты явно меня спровоцировал. Говорил, что не уверен, хочешь ли, чтобы я была твоей женой. Ты тогда говорил, что не уверен, хочешь ли жениться на писательнице, что мои проблемы тебя не интересуют. Ты никогда не говорил, что любишь меня. А когда я плакала и чувствовала себя несчастной, потому что мне не требовалось ничего, кроме близости и любви, – посылал меня к аналитику. Ты использовал аналитика как замену для всего. Всякий раз, когда тебе грозила малейшая близость со мной, ты посылал меня к чертовым аналитикам.