– Они оставались в Лондоне с Эстер.

– Значит, пока ты изображал из себя экзистенциалиста, как Мария Антуанетта – пастушку, ответственность лежала на ней.

– Нет, вовсе не так, потому что тут не было ущемления ни одной из сторон. Эстер трахалась с другими, и тогда дети оставались на мне. Так что всего лишь дорога с двусторонним движением.

– Но дети-то твои, а не ее, разве нет?

– Собственность, собственность, собственность, – сказал он, отвергая мою аргументацию. – Все вы, еврейские принцессы, на одно лицо.

– Я тебе объяснила, что такое «еврейская принцесса», а ты тут же стал использовать это против меня. Моя мать предупреждала меня о таких мужчинах, как ты.

Он положил голову на мои колени и уткнулся носом в промежность. Пара жирных немцев под соседним деревом фыркнули. Мне было наплевать.

– Осклизло, – сказал он.

– Это твоя слизь, – сказала я.

– Наша, – поправил он меня, а потом вдруг сказал: – Я хочу дать тебе такой же жизненный опыт, какой получил от Мартины. Хочу научить тебя не бояться того, что внутри.

Он впился зубами в мою ляжку. От его зубов остались отметины.

Когда я в половине шестого вернулась в отель, Беннет ждал меня. Он не спросил, где я была, – он меня обнял и начал раздевать. Он отымел меня, отымел слизь Адриана, отымел весь наш треугольник во всех смыслах этого слова. Он никогда еще не был таким страстным и нежным, а я редко пребывала в таком возбуждении. Было очевидно, что как любовник он может дать Адриану сто очков вперед. Еще было очевидно, что Адриан привнес что-то новое в наши сексуальные отношения, заставил нас по-иному оценить достоинства друг друга. Наши ощущения оказались как никогда глубоки. Я вдруг стала для Беннета такой нужной, словно он впервые влюбился в меня.

Мы вместе принимали ванну, брызгали друг друга водой, намыливали друг другу спины. Меня немного обескураживала собственная неразборчивость – я, оказывается, могу переходить от одного мужчины к другому и при этом чувствовать небывалый подъем и возбуждение. Я знала, мне придется заплатить за это чувством вины и отчаяния – а уж если я впадаю в такое состояние, то меры не знаю. Но в тот момент я была счастлива. Чувствовала, что меня впервые оценили по достоинству. Может быть, два человека, если их сложить вместе, составляют одну цельную личность?

Одним из самых памятных событий конгресса стал прием в Венской ратуше. Памятным потому, что предоставлял уникальную возможность увидеть две тысячи, а то и более, обжирающихся аналитиков, словно они целый год голодали в Биафре[182]. Памятное потому, что он предоставлял уникальную возможность увидеть несколько пожилых степенных психоаналитиков, танцующих твист, или то, что им казалось твистом. Памятное потому, что я протанцевала этот прием от и до в красном пестром платье в блестках, следы которых оставались на паркете, по мере того как я переходила из одного зала в другой, танцуя то с Беннетом, то с Адрианом, не в силах принять какое-то решение. Я оставляла за собой след улик, куда бы ни пошла.

Невзрачная, непривлекательная дама, мэр Вены, выразила herzliche Grüsse[183] Анне Фрейд и другим аналитикам и наплела прочую бесконечную немецкую чушь о том, как город Вена рад видеть их всех здесь снова. Она, конечно, не вспомнила, по какой причине они уехали в 1938 году. Их не провожал большой оркестр вальсом «Дунайские волны», никто не выражал им herzliche Grüsse и не угощал бесплатным шнапсом.

Когда подали еду, стадо аналитиков в строгих одеяниях, замычав, двинулось к столам.

– Скорее – они пробиваются в первый ряд! – проблеяла одна из матрон с неискоренимым флэтбушским[184] акцентом, сдобренным скарсдейлским[185] произношением и интонациями Новой школы.

– Им уже подавали пирог в соседнем зале, – сказала другая, двухсотфунтовая красотка в канареечного цвета костюме, сверкающем горным хрусталем.