Я не боюсь летать - Эрика Джонг (2017)

Адриан предложил довезти нас до отеля. Беннет холодно отказался. Но когда нам не удалось найти такси, Беннет сдался, однако не сказал ни слова благодарности и даже не кивнул Адриану. Адриан пожал плечами и сел за руль. Я сложилась на карликовом заднем сиденье. На это раз Беннет показывал, куда ехать, и мы не потерялись. Но в машине всю дорогу царило жуткое молчание, кроме тех моментов, когда Беннет говорил, куда поворачивать. Мне хотелось поговорить. Мы втроем пережили нечто важное, и не имело смысла делать вид, что ничего не было. Возможно, перед нами начало какого-то взаимопонимания, но Беннет вознамерился отрицать это. От Адриана тоже было мало толку. Все их разговоры о психоанализе и самоанализе были сплошной болтовней. Столкнувшись с пертурбациями в личной жизни, они даже не могли обсудить ситуацию. Быть психоаналитиком-вуайеристом, препарировать чьи-то чужие гомосексуальные устремления, чьи-то чужие эдиповы треугольники, чьи-то чужие измены – пожалуйста, но, столкнувшись с собственными, они теряли дар речи. Оба смотрели вперед, как сиамские близнецы, соединенные в какой-то важной, но невидимой точке в боковой части шеи. Кровные братья. А я – сестра, которая испортила их дружбу. Женщина, которая стала причиной падения. Пандора со своим пагубным ящиком.

9

Ящик Пандоры,

или Две мои матери

Женщина – ее мать. И это самое главное.

Анна Секстон[197]

Началось все, конечно, с моей матери. С Джудит Столофф Уайт, известной также как Джуд. Тут все ясно. Только на бумаге изложить трудно. Моя любовь к ней и моя ненависть переплелись так причудливо, что ее я почти не вижу. Я никогда не знаю, кто есть кто. Она – это я, а я – это она, и мы вместе. Пуповина, нас соединяющая, никогда не была обрезана, а потому теперь загнила и почернела. Сама сила потребности заставляла нас поносить друг друга. Мы хотим сожрать друг друга. Мы хотим удушить друг друга своей любовью. Мы хотим в панике с криками убежать друг от друга, прежде чем случится что-нибудь в этом роде.

Думая о матери, я завидую Александру Портному[198]. Если бы только у меня была настоящая еврейская мать, настоящая литературная собственность. Я всегда завидую родственникам писателей: Набоков, и Лоуэлл[199], и Туччи с их шкафами, заполненными аристократическими скелетами, Рот, и Беллоу, и Фридман[200] с их колоритными родителями, вязкими, как пасхальное вино, наваристыми, как суп с клецками.

От моей матери пахло духами «Джой» или «Диориссимо», и на кухне она долго не задерживалась. Когда я пытаюсь выделить основы того, чему она меня научила, остается вот что:

1. Самое главное – никогда не будь заурядностью.

2. Мир – обиталище хищников. Ешь быстрее! Заурядность – наихудшее оскорбление, которое она могла найти. Я помню, как она брала меня с собой в магазин, помню презрительное выражение на ее лице, когда она слышала, как продавщицы в «Саксе»[201] говорили, что то или иное платье или туфли «сейчас очень модные – мы на этой неделе уже продали пятьдесят штук».

– Нет, – говорила она, – нам это не подходит. Есть у вас что-нибудь более необычное?

И тогда продавщица выносила что-нибудь такого цвета, который никто другой никогда бы не купил, – вещь, оставшаяся бы в магазине навсегда, если бы не моя мать. Когда я подросла, у нас происходили ужасные стычки, потому что я хотела быть заурядной с таким же неистовством, с каким моя мать хотела быть необычной.

– Я не выношу причесок, – сказала она, когда я сходила в парикмахерскую с Пией и вернулась со стрижкой «пейджбой» – ну прямо из журнала «Севентин»[202], – в этом видна такая заурядность.