Я не боюсь летать - Эрика Джонг (2017)

И вот мы разглядывали до странности безликие комнаты, оставшиеся личные вещи – медицинский диплом, документ о прохождении военной службы, заявление о приеме на работу в качестве доцента, контракт с одним из его издателей, список его публикаций, приложенный к заявлению о повышении по службе. Потом глазели на фотографии: Фрейд с сигарой в руке в окружении его первых последователей, Фрейд с внуком, Фрейд с Анной Фрейд[233], Фрейд незадолго перед смертью в Лондоне, опирается на руку жены, молодой обворожительный Эрнест Джоунс[234], снятый в профиль, Шандор Ференци[235], надменно смотрящий на мир с фотографии, снятой около 1913 года, кроткого вида кроткий Карл Абрахам[236], Ганс Сакс, похожий на Роберта Морли[237], und so weiter[238]. Экспонаты присутствовали, но дух этого места был утрачен. Мы покорно шли от одного стенда к другому, размышляя о собственной неприятной истории, которая еще пишется.

Мы тихонько поели вместе и еще раз попытались залатать пробоины, полученные вчера семейным кораблем. Я поклялась себе, что больше ни разу не встречусь с Адрианом. Мы с Беннетом проявляли особую предупредительность друг к другу, но тщательно обходили любые серьезные вопросы. Вместо этого травили байки о Фрейде. Если верить Эрнесту Джоунсу, то Фрейд плохо разбирался в людях, был неважным Menschenkenner[239]. Гением нередко свойственна подобная черта – определенная наивность в отношении к людям. Фрейд мог проникнуть в тайну сновидения, но легко попадался на удочку заурядного мошенника. Он мог изобрести психоанализ, но на протяжении жизни приближал к себе людей, которые предавали его. К тому же был очень неосмотрителен. Он часто выбалтывал доверительные сведения, полученные при категорическом условии, что останутся в тайне.

Внезапно мы поняли, что снова говорим о себе. В тот день не находилось нейтральной темы для разговора. Все возвращалось к нам.

После ланча снова отправились в Хофбург на лекцию о психологии художника. Лекция посмертно анализировала Леонардо, Бетховена, Кольриджа, Вордсворта, Шекспира, Донна, Вирджинию Вулф и неизвестную художницу, пациентку выступавшего с докладом аналитика. Его свидетельства говорили, что художники как группа были слабыми, зависимыми, инфантильными, наивными, склонными к мазохизму, нарциссизму, что они плохо разбирались в людях и безнадежно погрязли в эдиповых конфликтах. Из-за повышенной инфантильной чувствительности и повышенной потребности в материнской заботе они постоянно чувствовали себя ущемленными, невзирая на фактически полученный объем этой заботы. Во взрослой жизни обреченно повсюду искали матерей, а не находя, пытались выдумать собственных идеальных матерей, прибегая к всевозможным уловкам в работе. Они пытались переписать собственные истории, создать идеальный образ, даже если результатом идеализации становилась скорее брутализация, чем идеализация. Короче говоря, ни одна семья не выглядела столь бесконечно порочной, как та вымышленная, что выступала в автобиографии современного романиста или поэта. Раскритиковать собственную семью в конечном счете равноценно ее идеализации. Это демонстрировало, как сильно прошлое сковывало по рукам и ногам того или иного человека.

Художник пытался компенсировать ощущение ущемленности в детские годы и через славу. Но нередко терпел фиаско. Если тебя и любит мир, то это не может заменить любви одного человека, которая требовалась в детстве, а потом, мир – паршивый любовник. Поэтому и слава оборачивалась разочарованием. Многие художники в отчаянии обращались к опиуму, алкоголю, гомосексуальному распутству, религиозному фанатизму, политическому морализаторству, самоубийству и другим паллиативам. Но и тут проигрывали, не получая ничего. Кроме самоубийства, оно некоторым образом всегда приносило плоды. В тот момент я вспомнила сентенцию Антонио Порчиа[240] – докладчику не хватило ума ее процитировать:

Я верю – из страданий душа соткана,

Ведь убери страдания – и умрет она.