Я не боюсь летать - Эрика Джонг (2017)

Слишком эгоистично! Я комкала еще один лист бумаги. Где-то прочла, что письмо никогда нельзя начинать с личного местоимения. И потом, как я могу говорить «только что», когда ее письмо лежит у меня уже целый год? Еще одна попытка.

«Я долго думала о Вашем письме от 12 ноября 1967 года. Прошу прощения за то, что я такая никудышная корреспондентка, но…»

Слишком лично. Хочет ли она, чтобы я плакала у нее на плече, рассказывая о корреспондентском неврозе? Да плевать ей на мои проблемы.

Наконец, спустя два года, после многочисленных попыток, я написала сему редактору беспрецедентно унизительное, смиренное и извиняющееся письмо, разорвала его десять раз, перед тем как отправить, одиннадцать раз перепечатала, пятнадцать раз перепечатала стихотворения – они должны были выглядеть идеально: одна опечатка – и лист летит в корзину; печатать я так никогда толком и не научилась – и отправила этот треклятый конверт в Нью-Йорк. В ответ я получила искренне теплое письмо, которое не поддавалось неправильной интерпретации даже при всей моей паранойе, сообщение о принятии и чек. Как вы думаете, сколько времени мне потребовалось бы, чтобы написать следующее письмо, если бы я получила отказ?

Таким было то поразительно самоуверенное существо, которое начало лечиться у доктора Гаппе в Гейдельберге. Постепенно я научилась спокойно сидеть за столом достаточно долго, чтобы работать. Научилась отправлять рукописи и писать письма. Я чувствовала себя как больной параличом, который заново учится писать, и руководил мною доктор Гаппе. Он был мягким, терпеливым и забавным. Он отучил меня от ненависти к самой себе. Он был таким же нетипичным психоаналитиком, как и немцем. И именно я говорила всякие глупости вроде: «Что ж, я вполне могу отказаться от дурацкой писанины и родить ребенка». И именно он неизменно указывал мне на ложность такого решения.

Я не видела его полтора года, но отправила ему мою первую книгу стихотворений, а он написал, что думает об этом.

– Итак, я вижу, у фас польше нет проблем писать писем… – сказал он как немец из книжки комиксов, каким вовсе не был.

– Нет, но у меня куча других проблем…

И я выплеснула на него всю свою путаную историю, включавшую все, что случилось после нашего приезда в Вену. Он сказал, что не будет интерпретировать для меня произошедшее. Только хочет напомнить о том, что говорил прежде:

– Вы не секретарша – вы поэт. С чего вы решили, что в вашей жизни все будет тишь да гладь? С чего решили, что сможете избежать конфликтов? С чего решили, что сможете избежать боли? Или страсти? За страсть следует заступиться. Неужели вы никогда не можете позволить себе вольность и простить себя потом?

– Судя по всему, нет. Беда в том, что на самом деле я в душе пуританка. Все авторы порнографии пуритане.

– Никакой вы не автор порнографии, – отрезал он.

– Ну, не автор. Просто мне понравились два «п». Аллитерация.

Доктор Гаппе улыбнулся. Я подумала: «Интересно, он знает, что такое аллитерация?» И вспомнила, как все время спрашивала его, понимает ли он мой английский. Может быть, за два с половиной года он ничего не понял.

– Вы и есть пуританка, – сказал он, – и самая закоренелая. Вы делаете, что хотите, но испытываете такое чувство вины, что не получаете никакого удовольствия. В чем суть?

– Вот это-то я и хочу узнать, – вздохнула я.

– Но хуже всего то, что вы непременно хотите нормализовать вашу жизнь. Даже после аналитического разбора ваша жизнь может остаться довольно сложной. Почему вы думаете, что она должна быть простой? Может быть, этот мужчина часть ее? Почему вы должны отказываться от всего, а не дать себе время поразмыслить? Почему вы не можете подождать и увидеть, что будет дальше?

– Я могла бы подождать, если бы была осторожнее… но боюсь, что с осторожностью у меня всегда проблемы.

– За исключением писем, – сказал он. – Тут вам осторожности не занимать.