— Ты вышла замуж, — сказал он и спросил, как она когда-то: — Зачем?

Она пожала плечами. Зачем выходят замуж?

— Поешь?

Она кивнула утвердительно.

— Офелию играешь?

Опять кивок.

Он обнял ее за талию, сидя на том самом стуле, на котором сидел раньше, и она увидела проседь в его поредевшем ежике.

— А за меня вышла бы, если б я раньше?..

— Вышла…

Они лежали, как прежде, на старой бабушкиной кровати, и она пела в потолок, а он слушал…

Потом он женился, стал работать тренером и по-прежнему самозабвенно тренировался, а время от времени приходил к ней в бабушкину келью. Она прибегала пораньше, готовила ужин. Он появлялся голодный и усталый, мылся в душе и лежал, уставившись в потолок, где летал ее голос.

Вера иногда раздумывала: почему ее обошла большая любовь? Ни Борис-боксер, ни ее муж не вызывали в ее душе той бури ощущений, которую, если верить классикам, рождает великое чувство. Но с инженером была семья, а с боксером была страсть, и над ними летал ее голос так, как нигде он больше не летал.

Вскоре она перестала играть Офелию. Пришел новый режиссер. Он поставил «Гамлета» в своей трактовке, куда прежняя Офелия никак не вписывалась. Ей остались роли только в массовых сценах, а она и этим была довольна. Она вообще была не актриса и знала это лучше других.

Все как-то сошлось вместе: в театре, где у нее не стало единственной любимой роли, дома, где ни муж, ни свекровь, ни дочь не понимали ее, голос, который теперь не к чему было приткнуть, — все это вынудило ее иначе посмотреть на свою жизнь. И такой серой и убогой она ей показалась! Одно только светлое пятно — лицо Бориса и ее голос над ними.

Вера ушла из дому. Мужу ничего толком не объяснила. Сказала, что хочет пожить одна, тем более, что есть где. Он не отговаривал, ведь она — актриса, а актрисы — тонкие, нервные создания, не из плоти и крови, не такие, как все.

Переселилась в бабушкину комнату. Решила снова петь и ждать Бориса. Странно, но петь совсем не хотелось. Она вымыла окна и выбелила высоченные потолки, отскребла полы и подоконники, привела в порядок старую люстру, а ей не пелось. Она ждала Бориса, не решаясь без него нарушить тишину. Ей казалось, что, как только он придет, все будет как раньше. Ждала-ждала, а он не приходил. Не выдержала, позвонила, позвала сама.

И вот, когда он снова сидел у стола, такой знакомый и незнакомый, Вера сказала, что ушла от мужа, ушла к нему, и теперь только и осталось, чтобы и он поступил так же, пришел к ней навсегда. Он вдруг испугался. Стал прятать глаза, заикаться. И все говорил-говорил: что дочка маленькая еще и часто болеет, а жена хорошая и слабая. Как их оставить? Вера слушала его, и сердце наливалось тоской — неужели ничего нельзя вернуть, сберечь, создать?

Он ушел — старый, сгорбленный, жалкий. Нет, такой он ей не нужен. И работа ей такая не нужна!

Она ушла из театра — решительно бросив все, что столько лет составляло смысл ее жизни. Устроилась в музыкальную школу хормейстером. Ее там не забыли, помнили ее голос, а петь с листа она еще с музыкальной школы умела. Только это и умела…

Детишки, их ясные чистые глаза наполнили жизнь Веры новым смыслом. Она занималась с каждым учеником в отдельности, хотя в том не было необходимости, но это доставляло ей такую радость! Она отбирала лучших, самых талантливых, самых голосистых для другого, своего хора. (Учить-то всех надо по школьной программе, а этих, лучших — не для программы, для души…) Она проводила с ними много времени, да к дочке и мужу наведывалась. Он по-прежнему ждал ее возвращения, ждал, пока закончится, как он выражался, кризис творчества.

А Вере требовалось время, чтобы успокоиться и все осмыслить. Она так ждала Бориса, так надеялась на него, как на что-то незыблемое в своей жизни. А разве так бывает?..