Водка + мартини - Пол Райзин (2007)

Она улыбается и тяжело дышит после возни с детишками, влажные волосы прилипли ко лбу, и, глядя на это непростительно счастливое, здоровое существо, я испытываю единственное, мощное физическое желание. Причем желание внутреннее (то есть ощущаю его своими внутренностями, печенкой, так сказать). Просто-таки невыносимую, грызущую тягу выкурить хотя бы одну, одну-единственную жалкую сигарету. Те несколько мгновений, когда я парил в облаках, мечтая об Оливии, а потом тяжело размышлял о Хилари и когда я совсем забыл про табак, прошли. Наверное, это правда, что в одно и то же время человек способен думать только о чем-нибудь одном.

Маус сует в рот еще одну мальборину. Да дай же ты мне, зараза, чертову сигарету, слышишь, сука!!!

5

От моей квартиры на Белсайз-парк до Финчли на машине всего около двадцати минут. Но для меня пробег между двумя этими пригородами к северу от Лондона — как путешествие в прошлое: всего несколько миль по Финчли-роуд — и я возвращаюсь в свое детство. Белсайз-парк — это место, которое всегда носило оттенок этакой благородно-изысканной деловой активности яппи, молодых людей, мечтающих о карьере, — здесь есть и дом кино, и несколько современных баров и ресторанов, и «Оддбинс», и довольно богатый гастрономический магазин с разными деликатесами. Место же, где я рос, то есть Финчли, всегда было тихим. Назвать его скучным или провинциальным — а район и в самом деле поразительно скучен и провинциален — значит не заметить самой сути Финчли. Когда я был маленьким, меня никогда не покидало довольно сильное ощущение, будто здесь никогда ничего не происходит и не может происходить. Похоже, само это место несло на себе некую печать гордости за то, что оно такое убаюкивающе-спокойное. Между прочим, Оливия мгновенно поняла дух, суть Финчли, когда я в первый и единственный раз привез ее туда. Когда мы молча ехали по Бэллардс-лейн, главной улице, а дело было днем, она вдруг ни с того ни с сего заметила, что здесь чувствуешь себя так, словно ты оказался в Мидлэндс, центральных районах Англии.

— Хилари, хочешь еще чашечку чаю? Может, сделать тебе бутерброд? Я знаю, ты любишь с фруктами. Хочешь с земляникой? У меня вкусная земляника. Или с дыней. Нет, кусочек арбуза. Хочешь кусочек арбуза?

Моя мать всегда меня пичкала чем-нибудь, как, впрочем, и гостей, так что, бывало, пузо чуть не лопается, правда, до той грани, когда человеку уже блевать хочется, она не доходит. Отец уставился на Хилари, я бы сказал, уж очень похотливо для мужика за семьдесят. Взгляд так и порхает туда, где у нее на платье вырез. Ага, он уже готов рассказать какую-нибудь свою историю. Он всегда так общается. С людьми он не разговаривает. Он толкает им речи. Впрочем, у кого проблемы со слухом, все такие. Они предпочитают никого не слушать, они хотят говорить.

— Моника, — начинает он, обращаясь к Хилари. Он это не нарочно. Я так думаю, что, глядя на нее, он сейчас вспомнил о какой-то реальной Монике, с которой у него когда-то что-то было, может быть, еще в далекой молодости.

— Хилари, папа.

— Что? Ах, да. Извините. Хилари. — Он постукивает по виску двумя своими негнущимися пальцами. Мол, стар стал. Что тут говорить? — Хилари, — продолжает он, — вы слышали историю про одного старого итальянца? Его звали Луиджи. Сидит он как-то на балконе своей виллы в Умбрии. Солнце заходит, он отхлебывает из стаканчика с граппой и обращается к одному из своих сыновей.

Хилари широко улыбается, энергично, чуть ли не яростно кивает, ободряя его, и еще больше наклоняется, открывая перед ним грудь.