Водка + мартини - Пол Райзин (2007)

Всякому известно, что бывают такие мысли в голове, про которые нельзя сказать, хорошие они или плохие, там не отделяется одно от другого. Одна из таких мыслей пришла мне теперь в голову: ведь Оливия курила «Мальборо». Хорошая это мысль потому, что, пока я думаю об Оливии, я забываю про сигареты. Я вижу ее на моем длинном желтом диване, она только что приняла ванну: у нее влажные светлые расчесанные волосы. На ней ничего, кроме большого белого полотенца и очков. Мы бы с ней вместе смотрели телевизор. Нет, это она бы смотрела телевизор. А я бы смотрел на нее. Как бы она стала прикуривать «Мальборо», не отрывая глаз от экрана, поглощенная тем, что там происходит. Как бы она положила руку на валик дивана, откинула назад голову, встряхнула волосами и пустила струю дыма прямо в лицо Тревору Макдоналду. Как бы она наклонилась вперед, ровно настолько, чтобы достать до пепельницы и сбросить туда пепел. Как бы она позволила мне медленно снять с нее очки — Боже мой, как ты красива, наша любимая шутка, — и как было бы исключительно порнографично обнимать и целовать эту красивую молодую женщину, чье свежее взволнованное дыхание несло в себе легкий запах табака. (Дурацкие слова о том, что якобы целовать женщину, которая курит, все равно что целовать пепельницу, никогда не вызывали во мне доверия. Ведь пепельницы грязные, разве не так?)

Я просто обожал, когда в такие вечера — сколько их было? двадцать? тридцать? — этот невероятно сложный мир распадался для меня на четыре простых элемента: сигарету, очки, полотенце и Оливию. Я обожал, когда она бывала в настроении и эти элементы можно было отбросить один за другим — кроме одного, последнего.

А дурная эта мысль потому, что, согласно моему списку, мне вообще не полагается всего этого, а уж тем более мечтать об Оливии. Однако и тут есть своя положительная сторона: уже четыре часа, а я только сейчас впервые за сегодняшний день подумал о ней. В некотором роде рекорд.

Глядя из окна, я вижу, как Хилари играет в пятнашки с близнецами Мауса. Они визжат всякий раз, когда ей не удается поймать их. Если бы у нас все получилось, вписалась бы Оливия так же легко и свободно в подобный сценарий? Я пытаюсь представить ее себе в этом саду: вот она полулежит на боку в своем васильковом летнем платье, с этой загадочно-жутковатой полуулыбкой на лице — мол, угадай, вместе с тобой я смеюсь или над тобой? — но в целом выражения лица ее совсем не видно из-за того, что на стеклах ее очков пляшет солнечный луч. Похоже, мне нравятся женщины, в которых есть какая-то тайна, а Оливия была классической загадкой для Шерлока Холмса, для разгадки которой ему бы понадобилось не менее трех трубок. Что таилось за этой спокойной, гладкой наружностью? Уж не думаю, что такой же спокойный, безмятежный внутренний мир. Целых три месяца, которые прошли как в лихорадке, я пытался выяснить это, но даже не приблизился к разгадке. Когда она бросила меня, Хилари, естественно, забрала меня обратно, не прошло и двадцати четырех часов.

Взрыв смеха доносится из сада. Хилари катается по траве, близнецы карабкаются на нее. Хилари… Живущая вприпрыжку, великолепная, веселая и добрая старушка Хилари. Ей-богу, она рождена, чтобы нести радость. Она одна из тех славных существ, которых, увы, не так много в нашем мире. Дети ее обожают, животные ее обожают, даже я ее люблю — но, как это ни печально, так любят верного лабрадора. Или близкого родственника. Все его слабости и недостатки тебе слишком хорошо известны, и тебе так или иначе приходится иметь с ними дело.

— О чем задумался? — Маус, оказывается, все это время наблюдал, как я смотрю на женщин и детей в саду. — Пора и тебе завести пару детишек. Получишь возможность думать не только о себе. — Он снова смеется своим громким заразительным смехом, и мне хочется его отшлепать.

— Послушай, Маус, на самом деле я думал о том, как избавиться от Хилари. Не знаешь, кому ее можно втюхать?

Он озадаченно молчит.

— Шутишь.