Валентина подумала о том далеком дне, когда, двадцатью годами ранее, узнала, что ее брат был убит во время наступления на Шмен де Дам. Тогда никто не нашел нужных слов, чтобы облегчить горе девушки. В те дни погибало слишком много солдат, чтобы обращать внимание на душевное смятение какой-то юной особы. Гибли целые семьи, порой на поле битвы оставались отец и несколько сыновей. Но неразделенная боль много больнее.

Валентина потеряла аппетит. Жизнь приобрела вкус пепла, все цвета стали серыми. Однако юная медсестра продолжала исправно появляться в госпитале и часами просиживала у изголовья раненых солдат. Многие из них просто молчали, чувствуя себя счастливыми от одной только мысли, что Валентина дежурит у их постели, другие, напротив, хотели выговориться, и Валентина с бесконечным терпением выслушивала их жалобы и страхи.

Во время бессонных ночей, когда глаза жгло от усталости, она слушала долгие исповеди и лучше понимала страдания брата. Боль от утраты превратилась в жесточайшую, невероятную и яростную ненависть. Она ненавидела немцев за то, что они убили Эдуарда, но много сильнее она ненавидела их за то, что они занесли в ее страну этот отвратительный, унизительный страх, о котором говорили солдаты. Очень тихо, почти шепотом, испытывая стыд, раненые рассказывали о страхе перед смертью, ведь им всегда внушали, что мужчина должен стойко встречать смерть, а у многих из них не хватило на это сил.

Андре медленно привлек жену к груди. Она позволила заключить себя в объятия, прижалась щекой к плечу мужа и закрыла глаза. Он вдохнул аромат ее волос, провел ладонью по макушке и почувствовал, как руки Валентины оплели его талию.

В тот вечер Валентина впервые принимала немцев под крышей своего дома. Андре понимал, что она ощущала себя опустошенной и уязвимой. Горечь, которая вот уже много лет, как доспехи, защищала ее, дала трещину. Андре хотел сказать ей, что понимает ее, что безмерно любит, но вновь промолчал. Он не говорил ей этих слов со дня их свадьбы.

Дрожь сотрясла тело Валентины. Андре лишь сильнее прижал жену к себе. Он подумал о том, что многие просто посмеялись бы над ее смятением. В конце концов, что тут особенного? Она дала приют двум молодым иудеям, изгнанным из родной страны, но в глазах Валентины религия не имела никакого значения. Лизелотта и Генрих Ган прежде всего были немцами, так же, как и Петер Крюгер. И ее поступок был сродни подвигу.

Камилла переворачивалась с боку на бок, но сон не приходил. Взбешенная, девушка откинула одеяло и зажгла ночник. Было уже за полночь! Ни малейшего дуновения ветерка не ощущалось в комнате, хотя окно было открыто. Она так и не искупалась в реке. Приезд Петера и беженцев внес сумятицу в обычный распорядок второй половины дня.

Она согнула ноги, скрытые длинной ночной рубашкой из белого хлопка, и обхватила колени руками. Он еще привлекательнее, чем ей казалось. За год Петер раздался в плечах, черты его лица стали более тонкими, что придавало юноше серьезный вид. «Вот уж точно, шесть месяцев махать лопатой — тут кто угодно изменится», — с иронией подумала Камилла.

Во время ужина Петер не без юмора рассказывал об исполнении трудовой повинности, девятичасовых рабочих днях, о том, как он таскал камни и толкал тачки на строительстве очередной дороги, и все во славу Германии.

«Тем не менее вы записались в армию», — обвинительным тоном заметила Валентина, и это были ее первые слова за ужином. «Увы, мадам, у меня не было выбора, — сказал Петер. — Но я не член партии национал-социалистов и уж тем более не состою в вермахте. Именно поэтому я не обязан отдавать гитлеровский салют». «Но, как мне кажется, вам придется принести клятву фюреру?» — не унималась хозяйка дома, гневно сверкая очами.

Лизелотта и маленький Генрих оставались бесстрастными, они ели, опустив глаза в тарелки. Камилла искренне жалела девушку, попавшую в столь сложную ситуацию.