Ночные тайны - Ганс-Йозеф Ортайль (2006)

— Я понимаю, — услышал он голос Ханггартнера и уже начал было торжествовать. Хойкен выпил столько вина, что мог ликовать по любому поводу. «Barbera» придавало такую бодрость, что казалось, будто внутри тебя медленно разливается пламя, вспыхивая все выше и ярче. Во всяком случае, его сердца оно уже достигло, и теперь с ним можно было делать все, что угодно.

Вторая бутылка тоже опустела. Хойкену ужасно хотелось узнать, что находится в тех двух черновиках. Нужен был еще один маленький толчок, чтобы он достиг цели.

— Предлагаю взять третью бутылку и продолжать праздновать. Давай выпьем за отца. Это будет правильнее, чем сейчас навещать его.

Ханггартнер, казалось, даже обрадовался. Он вытер салфеткой рот и посмотрел на Хойкена тем преданным взглядом, который появлялся у него всегда, когда он уютно устраивался под крылышком концерна.

— Я согласен с тобой, Георг. Как ни тяжело, но приходится согласиться. Сегодня я, ты видишь и слышишь это, соглашаюсь со всем, что ты мне советуешь. Твой совет значит для меня очень много. Перед тем, как прийти сюда, скажу тебе прямо и честно, я не представлял, как много он для меня значит.

«Три четверти миллиона, — подумал Хойкен, — мой совет значит для тебя три четверти миллиона». Он заказал третью бутылку вина и пообещал себе, что впредь будет держать себя в руках.

— Я подозреваю, Вильгельм, что ты не просто так положил сюда оба эти дневника. Что за этим кроется, можешь ты мне объяснить?

Они уже покончили со спинкой барашка. Кости лежали в тарелке, как часть натюрморта. Бобы они оба проигнорировали. Клаудио Марини снова сервировал стол, Ханггартнер стал разговаривать с официантами. Любимый объект его вопросов был родом с Сицилии и имел троих детей. «Сицилия», — подвел итог Ханггартнер. В Италии его книги продавались плохо. Италия не для него. Италия для таких, как он, слишком вычурная и чужая. Он достаточно умен для того, чтобы принимать юг близко к сердцу. Но с каким бы удовольствием Хойкен затерялся сейчас в этой теплой стране! И песни Паоло Конте тоже там есть. «L’amore é un stregone». Он бы окружил себя сейчас всем, что можно слушать. Хойкену хотелось музыки, но в ресторане Клаудио Марини ее не было. Старые господа ее не любили, и это, в сущности, тоже было нормально. Но сейчас, в этот момент, Георг хотел, чтобы его искушали дальше. Песнями, лагунами, угасающей осенью.

Ханггартнер взял черновики и подтолкнул их к Хойкену.

— Прошу, — сказал он, — взгляни сам.

Это были толстые неподписанные тетради. От частого употребления их края стали засаленными. Внутри находились записки Ханггартнера, написанные разборчивым, но некрасивым почерком. Он писал шариковой ручкой. Хойкен подумал, что его не волнует то, что шариковой ручкой пишут только дилетанты, которые могут писать еле-еле, — ремесленники или малограмотные. Удивительно, как его не раздражал этот почерк. Должен же он видеть, что из-за неопрятного письма многие буквы были смазаны и голубая паста оставляла там и сям жирные блестящие кляксы. «Я и счастье — между этими двумя словами лежит пропасть», — тихо прочитал Хойкен и продолжал листать дальше. Записи были короткими и отделялись друг от друга чертой. Почему он показал ему это словесное месиво, чего он хотел? Хойкен чувствовал, что Ханггартнер внимательно следит за ним и понимает, как постепенно в нем просыпается издатель и начинает что-то подсчитывать и о чем-то догадываться.

— Мои дневники, — тихо сказал Ханггартнер, — хроника моей жизни.