Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Палец доктора спускается к островку светлых волос, к которому Агнес присматривалась раз, быть может, двадцать за всю свою жизнь и неизменно со стыдом. Однако сейчас она стыда не испытывает, поскольку палец доктора скользит (так она видит это во сне) не по ее телу, но по поверхности, лежащей где-то вовне, – быть может, по оконному стеклу. Агнес сидит в поезде, и, когда он трогается, кто-то из оставшихся на дебаркадере касается пальцем окошка ее купе.

Агнес закрывает глаза.

Наверху, в комнате Конфетки, Уильям расстегивает воротничок, а она тем временем опускается перед ним на колени и трется лицом о его гульфик.

– Р-р-р-р-р, – мурлычет она.

Пуговицы на сорочке Уильяма выходят из петель туго – желая произвести на миссис Кастауэй должное впечатление, он надел лучшую, какая у него есть. Борясь с пуговицами, Уильям бросает взгляд на секретер, заваленный, как и прежде, бумагами. Мужскими, если судить по виду их, не листками подкрашенной рисовой бумаги, не конвертами с изображениями цветочков, не переплетенными подборками рецептов и нравоучений, украшенных жеманными акварельками, не вырезанными из газет задачками и головоломками. Нет, эти бумаги навалены на столик Конфетки неряшливыми стопками – исчерканные, покрытые кляксами, смятые, окруженные огарками свечей. И на самом верху их покоится отпечатанная убористым шрифтом брошюра, поля которой исчерканы нанесенными тушью замечаниями.

– Над чем бы ты здесь ни трудилась, работа у тебя, я вижу, нелегкая, – замечает Уильям.

– О, там нет ничего, представляющего интерес для мужчины, – шепчет она и ласково стискивает пальцами его ягодицы. – Пойдем, возьми меня.

Шторки постельного балдахина уже раздернуты, словно занавес на театре. Уильям видит в изголовном зеркале свое спотыкающееся отражение, ведомое к смятым, еще сохранившим его и Конфетки запах простыням.

– Моя маленькая манда роняет капли, изнывая по вам, мистер Хант.

– Нет, право же, называй меня Уильямом, – говорит он. – И позволь заверить тебя, что больше ты ни над чем трудиться не станешь, разве что над…

– Ммм, да, – отвечает Конфетка, притягивая его к себе на кровать.

Подобрав повыше мягкую ткань своего просторного халата, она накрывает ею Уильяма с головой; он пытается вывернуться, однако Конфетка удерживает его, крепко прижав к животу. Дыхание Уильяма, жаркое и влажное, овевает ей кожу, Конфетка чувствует, как он прорывается вверх, к свету, к ее шее.

– О-о-о-о, нет, не спеши, – стонет она, удерживая его под тканью. – Мои груди горят, им нужен ты.

Он начинает полизывать их – ласково, благодарение богу. Конфетке попадались мужчины, которые набрасывались на ее соски так, точно те были яблоками, только что вынутыми из бочонка. А у этого губы мягки, язык гладок, зубы почти незаметны. Безвреден, насколько это возможно для мужчины, и с кучей наличных денег. Что ж, если ему нужна ее подпись на контракте, так почему бы эту подпись не поставить?

Но, Иисусе, он не должен увидеть бумаги, лежащие на письменном столе. Что и говорить, мать, дернув в такую рань за шнурок, застала ее врасплох. Она спала без задних ног, глубоко зарывшись в подушку. Не могла же она, еще сонная, прибираться на столе. Все, что ей было по силам, это спуститься вниз, не сломав себе шею. И для чего было прибираться? Откуда могла она знать, что ей предстоит принести обет вечной верности одному-единственному мужчине?..

Все так, однако в будущем следует быть осторожнее: нельзя оставлять бумаги на виду, позволяя ему совать в них нос. Что там лежит поверх всего прочего? Конфетка пытается зримо представить себе это, пока приподнимает подол халата, чтобы ее мужчина глотнул воздуху… Неужели та дрянная брошюрка насчет… о господи, да! Конфетка внутренне отшатывается от этой мысли – если ей не удастся выставить Уильяма, он может сунуть в брошюрку нос.