Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Все они уже послушали миловидную, но не по моде дебелую девицу, исполнявшую юмористические баллады, понаблюдали за «лондонским дебютом» мистера Эпидерма, пожилого мужчины, обладающего удивительной способностью оттягивать со своего обнаженного торса целые пригоршни кожи и подвешивать к ней на металлических крючках увесистые предметы. Времени четверть девятого, а Великого Флателли все еще ни слуху ни духу. Голоса Уильяма и двух его друзей присоединяются к недовольному ропоту, вызванному потугами завладевшего далекой сценой юркого человечка воспроизвести звуки, с какими самые разные звери преследуют, излавливают и пожирают птичку.

«Флателли давай!» – орут грубые голоса, наводя Уильяма на размышления о том, как кстати приходится простонародье, когда возникает необходимость сказать нечто, идущее против правил приличия. К требованию этому присоединяются все новые охульщики, и имитатора животных смывает со сцены вал недоброжелательства.

И наконец без двадцати пяти девять на ней появляется, под единодушный гул одобрения, достославный итальянец.

– Buona sera[42], Лондон! – кричит он и, раскинув руки, сгребает из воздуха овации и прижимает их к груди, точно невидимые букеты. Несмотря на умащенные черные усы и черный фрак, для итальянца он подозрительно высок, а континентальный выговор его отдает, когда стихают рукоплескания и Флателли начинает вступительное слово, подделкой – во всяком случае, на слух таких умудренных людей, как Эшвелл. («Еврей, готов на любое пари, еврей», – шепчет он Уильяму.)

– Мой необычайный иинструмент, – объясняет великий Флателли, – он здеесь, за мной. Я биру его с собой всуду, куда иду. – (Он на манер мима оглядывается себе за плечо, смешки в публике.) – Оон не треебует, чтобы в него дуули, брали в руки, сжимали… – (Альтовые гоготки компании гомосексуалистов, расположившейся у дальней стены.) – Однако он издает ошень дел-ликантные звуки. Я прошу вас послуушать ошень, ошень старательно. Моя первая пиеса это прикраасная старая английская… ария. Так называемая «Зиленые рукава».

Флателли, требуя полной тишины, прижимает к губам указательный палец и сгибается вдвое. Его ассистент торжественно выкатывает из-за кулис тележку с большим латунным раструбом и провозит ее по сцене, пока мундштук инструмента не подъезжает почти вплотную к заду великого человека. Последний эффектный жест (церемониальный взмах фалдами фрака) – и Флателли принимается пукать.

Несколько секунд в воздухе подрагивает безошибочно узнаваемая мелодия «Зеленых рукавов», звучащая так же пронзительно и точно, как если б ее наигрывали на обтянутой папиросной бумагой гребенке или даже (позволим себе небольшую натяжку) на фаготе. А затем поднимается смех, поначалу негромкий, но разрастающийся до хриплого рева, такого, что Уильяму и его друзьям, сидящим далеко от первого ряда, приходится вытягивать шеи и напрягать слух.

Часы отбивают десять, в остальном же дом наполняет мертвая тишина. Агнес Рэкхэм лежит в постели. Она знает, даже не справляясь у слуг, что муж из города еще не вернулся; ненатурально чувствительная к хлопкам любой, какая есть в доме, двери, Агнес ощущает вибрации, возникающие при этих хлопках и перенимаемые, как она полагает, ножками ее кровати.

В голове Агнес, под черепной ее костью, в дюйме или в двух за левым глазом, кроется опухоль размером с перепелиное яйцо. Агнес о ее существовании не подозревает. Опухоль устроилась очень уютно, гостеприимная голова Агнес предоставила ей место беспрекословно, как если бы гостья столь малая никаких хлопот причинить и не могла. Опухоль дремлет – мягкая, совершенно овальная. Никто и никогда не обнаружит ее. Ожидать появления рентгеновских снимков придется еще двадцать лет, а доктор Керлью, какие бы части тела Агнес Рэкхэм он ни обследовал, не собирается, конечно, лезть в ее глазницу со скальпелем. О существовании опухоли знают лишь двое – вы и я. Это наша маленькая тайна.