Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Прошу вас, сэр, – жалостно ноет она. – Мне дал этот зонт мой старик. Я не хочу неприятностей. Я такими делами и не занимаюсь совсем, просто подвернулся мне зонтик, ну и…

Она беспомощно всплескивает руками, словно доверяясь его способности понять экономическую подоплеку происходящего: высокого класса зонт стоит больше, чем принадлежащая к низшему классу женщина.

На миг она и он словно заходят в тупик. Свободная рука девушки прижимается, подрагивая, к ее груди: в этом жесте присутствует и попытка заслониться от Уильяма, и недвусмысленное предложение.

А затем:

– Вот, – ворчливо произносит он, протягивая ей несколько монет – меньше того, что стоит зонт, но больше, чем она посмела бы запросить за свое тело. – Вы слишком милы, чтобы я обременил мою совесть, послав вас в тюрьму.

– Ох, спасибо, сэр! – восклицает она и убегает в ближний проулок.

Уильям нахмуривается, гадая, правильно ли он поступил. И тут же из-за угла выезжает, лязгая – сколь извращенный выбор времени! – кеб, обращающий покупку Уильяма в никчемность. Да ему и не хочется, чтобы в доме его валялся чужой зонт. Угрызаемый сожалениями, Уильям отбрасывает зонт: быть может, девушка наткнется на него еще раз, а если и не наткнется, что ж… на этих улицах ничто даром не пропадает.

– Куда прикажете, вашчесть? – рявкает кебмен.

«Домой», – думает Уильям, ухватываясь за поручни и вытягивая себя из грязи.

Глава одиннадцатая

Лоб Конфетки с глухим стуком падает на бумаги, над которыми она корпела. Половина двенадцатого ночи, дом миссис Кастауэй. Затхлая тишина, запах угля и свечного сала. Похожая на паутину масса волос Конфетки грозит удушить ее, однако она, хватая ртом воздух, приходит в себя.

Вставая из-за письменного стола, Конфетка помаргивает, ей трудно поверить, что она, мгновение назад серьезно обдумывавшая, какое слово поставить следующим, умудрилась заснуть. Чернила, еще поблескивающие на странице, в которую она уткнулась лбом, размазаны; доковыляв до кровати, Конфетка осматривает в зеркале свое лицо. На бледной коже лба ее отпечатались крохотные, неразборчивые лиловые буковки.

– Черт, – произносит она.

Спустя еще несколько минут Конфетка уже лежит в постели, просматривая написанное. В рассказе ее появился новый персонаж, которого ждет та же участь, что постигла всех прочих.

– Сжальтесь, – взмолился он, впустую натягивая шелковые путы, кои накрепко приковали его к столбикам кровати. – Отпустите меня! Я важная персона!

За чем последовали и иные мольбы такого же рода. Я не внимала им, занимаясь оселком и кинжалом.

– Однако поведайте мне, досточтимый сэр, – сказала я наконец. – Какой участок тела вашего предпочли бы вы видеть пронзенным этим клинком?

Он не ответил, только лицо его покрылось мертвенной серостью.

– Затруднительность выбора лишила вас языка, – догадалась я. – Но пусть это вас не тревожит: я расскажу вам о каждом из них и растолкую в подробностях, что вы почувствуете, когда…

Конфетка хмурится, собирая в морщины текст, зеркально отраженный ее лбом. Чего-то здесь не хватает, думает она. Но чего? Длинная вереница других мужчин, до сей поры появлявшихся в рукописи, воодушевляла ее на вспышки готической жестокости, и она с наслаждением предавала этих самцов страшной их участи. Сегодня же, расправляясь с самой последней из своих жертв, она никак не может призвать себе на подмогу то, что ей требуется, – искру озлобления, которая воспламенила бы ее прозу. Конфетке нужно пролить кровь, но какой-то чуждый ей голос зудит: «Ох, ради бога, оставь ты этого бедного дурака, пусть себе живет».

«Ну что ты размякла? – укоряет она себя. – Давай-ка, вонзи кинжал в его глотку, в зад, в брюхо – да поглубже, по самую рукоять».