Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Играет Антан ужасно, так что по залу прокатывается дрожь брезгливости, даже негодования. Здесь глумятся над музыкой! Но присутствует в этом и жалость, возбуждаемая низкорослым калекой, пиликающим, храня на лице выражение гордое и мрачное, несмотря на обезьяньи его очертания и на массу волнистых волос, уже упавших на наморщенный лоб. Ко времени, когда Антан завершает игру – спустя двадцать примерно минут, – настроение публики меняется, в глазах многих слушателей, в том числе и Конфетки, стоят слезы, самим слушателям непонятные. И едва затихает эхо финального оркестрового крещендо, Антан, исполнив последнее эффектное вибрато, резко дергает ногами и роняет смычок и скрипку себе на лоно. А следом, издав пугающий вопль торжества – или муки, – падает ниц, отпуская на волю последние из еще липнувших к его макушке волос. Громовая овация длится целых три минуты.

– Хо-хо! – гикает Бодли. – Дьявольски здорово!

Спустя недолгое время господа Бодли, Эшвелл и Рэкхэм бредут по улицам Сохо, пьяные как сапожники. Несмотря на дождик, все трое пребывают в отменном настроении; все трое сходятся в том, что Антана послушать стоило: для мира, в котором удовольствия слишком часто не заслуживают рассыпаемых им похвал, он – явление редкое.

– Ну что же, дружья, – провозглашает Уильям. – После такой вер… вери… вершины духа все оштальное ешть шаг вниз. Я еду домой.

– Боже мой, Бодли! – восклицает Эшвелл. – Ты слышал?

– А не можем ли мы соблазнить тебя перепихом, Билл?

– Только не ш тобой, Филип.

– Жестокий удар. – Они останавливаются, и это позволяет Конфетке, переступая из тени в тень, подбираться к ним все ближе и ближе, пока она не укрывается в тупичке, до того узком, что в нем едва помещаются ее юбки.

– Ах, но ведь теперь весна, Билл, – говорит Бодли. – В Лондоне расцветают лохматки. Разве ты не слышишь, как пропах ими воздух?

Рэкхэм шутовским манером выставляет вперед нос, принюхивается.

– Конский навоз, – авторитетным тоном, словно анализируя состав произведенного им аромата, объявляет он. – Собачье дерьмо. Пиво. Шажа. Колешная мазь. Гнилая капуста. Пиво – или про пиво я уже говорил? Масло для волос – мое. И ни единой унции лохматки, шэры; ни даже драхмы.

– О! Как хорошо, что я вспомнил, Билл, – говорит Эшвелл. – Мы с Бодли давно уж хотим рассказать тебе кое-что. Помнишь тот вечер, когда мы слушали Великого Флателли? Потом мы заглянули в «Новый лондонский жуир» и обнаружили в нем на редкость яркое описание одной девицы…

– Конфетки, ешли я верно помню, так? – Сколько ни пьян Уильям, в голосе его звучит совершенное равнодушие.

– Да, и вот что странно, мы с Бодли отправились в ее заведение, однако при нашем появлении там нам объявили, что ее нет дома.

– Разнесчастные вы шалопуты, – насмешливо произносит Уильям. – Но не предупреждал ли я вас, что это может шлучиться?

– Да, помню, помню, – продолжает Эшвелл. – Однако мы предприняли и вторую попытку – той же ночью, но много позже…

– …и третью, – перебивает его Бодли, – пару недель спустя…

– И тогда-то нам сообщили, что эта девица, Конфетка, «съехала»! «Ее взял в любовницы богатый джентльмен», – объявила Мадам.

Конфетка, обнаружив вдруг, что дыхание ее стало нестерпимо влажным, поднимает вуаль и не сразу, но прикалывает ее к шляпке.

– Ну просто шрам, – иронически соболезнует друзьям Уильям. – Потерпеть поражение у самого финиша!

Конфетка дюйм за дюймом склоняется вперед, благодарная дождю, который охлаждает ей щеки и не позволяет парам дыхания заклубиться, вырываясь из темного тупичка, и тем выдать ее.

– Да, но от кого, хотелось бы знать! От кого?

Теперь она ясно видит всех троих, глядящих, на счастье ее, в сторону. Уильям хохочет – и каким же на диво естественным выглядит его смех!