Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

– Уверен, что я его не знаю, – говорит он. – Все известные мне богатые джентльмены суть истинные штолпы добродетели. Потому я и обращаюсь, ражнообразия ради, к вам!

– Нет, но серьезно, Билл… если до тебя дойдет хотя бы слово…

– О том, где нам искать эту деву…

– Пусть даже не сейчас, но когда она надоест своему хозяину…

– Мы все еще умираем от желания попробовать ее…

Уильям вновь разражается хохотом:

– Подумать только. Какое рвение – и вызванное-то всего лишь парой строк из «Нового жуира». О могущество… рекламы!

– Мы просто не любим упускать своего, – признается Бодли.

– Таково проклятие современного человека, – сообщает свое мнение Эшвелл.

– Ладно, друзья, шпокойной ночи, – говорит Рэкхэм. – Вечер получился на редкость забавный.

Мужчины обмениваются, не снимая перчаток, рукопожатиями, полуобнимают друг друга, затем Бодли, лучший из этих троих свистун, стягивает одну перчатку и сует себе в рот большой и указательный палец, намереваясь добыть для Уильяма хэнсом.

– Премного обязан, – произносит Уильям. – Мне и вправду необходимо вернуться домой.

– Конечно, конечно. А нам и вправду необходимо… что нам необходимо, Эшвелл?

Двое товарищей неторопливо убредают во тьму, оставив Рэкхэма дожидаться под фонарным столбом скорого спасения. Конфетка вглядывается сзади в своего замершего на месте мужчину. Ладони Уильяма сцеплены за спиной, в точности там, где, когда он гол, виден меж ягодиц его на редкость далеко выступающий копчик. Сейчас Рэкхэм кажется ей более рослым, длинная тень его, угольно-черная на залитых газовым светом булыжниках, тянется прямо к ней.

– Самое время и нам забраться в кровать, – доносится до нее голос Бодли – или Эшвелла?

Обоих уже не видно, и голоса их стихают вдали.

– Весьма справедливо. И ты уже знаешь в чью?..

– Думаю, миссис Тремейн.

– Напитки у нее не так чтобы очень.

– Верно, зато девочки чудо как хороши.

– Может, нам позволят явиться туда со своими?

– Со своими девочками?

Ну вот, они и ушли. Несколько секунд Уильям хранит неподвижность – лицо его приподнято к небу, он словно бы вслушивается, ожидая приближения кеба. Затем неожиданно прихлопывает ладонью по фонарному столбу и принимается описывать вокруг него медленные круги – ни дать ни взять, расшалившийся уличный сорванец. Кружа так, Уильям пофыркивает и помахивает в воздухе свободной рукой.

– И думать забудьте, олухи! – радостно выкрикивает он. – Ее больше нет… Она шпасена от вас… от всех вас! Никто ее больше и пальцем не тронет… – (Он все кружит и кружит, огибая столб.) – Никто!

Уильям снова хохочет, и тут вдали появляется хэнсом.

Конфетка ждет, пока он вскарабкается в экипаж, затем покидает свое укрытие; веселый крик Уильяма: «Чепштоу-Виллас, Ноттинг-Хилл!» – уведомляет ее, что спешить за ним следом не нужно. Он едет домой, спать, – и она наконец может проделать то же.

Цокот копыт стихает, Конфетка, прихрамывая, выбирается под свет фонаря. Мышцы ее, слишком долго пробывшие натянутыми, как тетива, теперь заедают, одна нога затекла совершенно. Грязь со стен тесного тупичка изгваздала с двух сторон ее юбку, на светлой ткани поблескивают сажные клейма. И все же она ощущает восторг. Рэкхэм принадлежит ей!

Конфетка ковыляет по улице, покряхтывая и посмеиваясь, нервные окончания ее понемногу вновь обретают чувствительность, ей страх как хочется погрузиться в теплую ванну, оказаться дома – она знает, что будет спать в эту ночь как дитя. Она пытается посвистеть, призывая кеб, однако стоит ей сжать губы, как те снова расползаются в ухмылке, и из горла ее вырывается гортанный смешок. Она хихикает на ходу и все ускоряет шаг, направляясь к улице более оживленной.