Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Агнес немного пошатывает. Голова опять разболелась, и сильно; надо быть осторожной, иначе она повалится носом вперед, а после ее обнаружат спящей на Клариной кровати, зарывшейся лицом в эту вонючую подушку. Она выпрямляется, возвращается к окну. Там, под испещренными солнцем деревьями, мерцают едва различимые за поблескивающими прутьями недавно окрашенного забора очертания ее ангела-хранителя. Миг-другой, и он исчезает, вновь поглощенный эфиром. И все-таки он здесь был.

Агнес, бурно дыша, выбегает из Клариной спальни. Сердце ее трепещет, груди покалывает так, точно каждую плотно сжимает чья-то ладонь, головная боль упоительно замирает, стягивается в малую льдинку, приложенную изнутри к левому глазу, – прежний ком льда, сидевший в черепе Агнес, истаивает до размеров виноградины.

Она спускается по лестнице – по ужасной голой лестнице прислуги, – туда, где начинается настоящий ее дом. Торопливо войдя в гостиную, она, в который уж раз удивившись новым обоям и порадовавшись на них, усаживается за фортепиано. На нем стоят открытые ноты сочинения под названием «Крокусы, вперед!», с собственными пометками Агнес, предупреждающими ее о приближении тридцать вторых. Она проигрывает несколько тактов вступления, потом проигрывает их снова, и снова, и снова. И начинает, используя эту фортепианную фразу как аккомпанемент, негромко и нежно напевать новый мотив, который сам собой возникает в ее голове. Ноты, которые она, неуверенно поначалу, выпевает, складываются в чарующую мелодию. Надо же, как она нынче изобретательна! Композиторша, да и только! И Агнес решает петь эту песню так долго, как сможет, дабы та вознеслась до Небес и въелась в память Господа, петь, пока ей не будет послан кто-то, способный перенести эту музыку на бумагу, и тогда ее, красиво отпечатанную, разошлют по всем концам света, чтобы мелодию эту пели все женщины, какие только живут на земле. Она поет и поет, а вокруг нее по всему дому осторожно вытирается пыль, и голая утка, размякшая, испускающая тонкий парок, раскидывает пупырчатые ноги на сушильной доске, укрытой от чужих глаз в подземелье кухни.

Несколько позже Агнес, утомившись сочинением музыки, отправляется в свою спальню, дабы примерить новые шляпки. Она прогуливается в них перед зеркалом, высоко поднимая голову, разглаживая складочки на обтягивающем ее бедра шелке. Зеркало отражает уверенную в себе молодую женщину (в последнее время дамские журналы точно с ума посходили по этому слову, и, стало быть, к нему можно прибегать без всякой опаски) в поблескивающем, точно доспех, корсаже; гордую, элегантную женщину, которой нечего стыдиться.

– Я снова стала красавицей, – слышит она свой голос.

Агнес тянется к ближайшей из множества шляпных коробок, снимает с нее крышку, вытаскивает ком гофрированной бумаги. Стеклянные глазки дрозда отсвечивают изумрудами на нефритовом фетре, к которому прикреплено его чучелко. Взявшись за поля, Агнес вынимает это сокровище из коробки, неуверенно поглаживает дрозда по перистой спинке. Год назад она испугалась бы чучела – а ну как птичка вдруг оживет прямо на ее голове; теперь же лишь предвкушает свое и его появление на людях, потому что шляпка эта и впрямь на редкость красива.

– Я ничего не боюсь.

Нет, Агнес не боится – и в последнее время доказала это не раз и не в одном месте. Подобно человеку, которому удается, не потерпев ущерба, пройти мимо злой собаки, весело поздоровавшись с нею, Агнес оказалась способной входить в бальные залы и столовые и просто проскальзывать мимо всех опасностей, которыми те щетинятся. Разумеется, в душах многих из дам, столь любезно ее окликающих, кроются острые шипы женской ненависти, коими они с удовольствием искололи б ее, однако Агнес это не заботит. Она нисколько не хуже любой из них!