Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер (2017)

Прощаясь, оба ощущают неловкость, оба чувствуют, что Генри перешел некую грань, причинил боль. Генри страдает оттого, что вынужден покинуть Каролину с тенью горя на лице; как-никак он пришел сюда для того, чтобы вселить в душу страх Божий, и ему невыносима мысль, что он заставил бедняжку испытать приступ тоски по дому. Видно же, что по природе своей Каролина – женщина веселая, и стало быть, он, стерев улыбку с ее лица, совершил поступок, достойный всяческого осуждения! Каролина же не понимает, как ей отправить его, бедного олуха, восвояси. Поцеловав Генри, она нарушит их соглашение, а просто захлопнув дверь перед его улыбающимся лицом, совершит ужасную грубость.

– Пойдемте, сэр, я вас донизу провожу, – смягчившись, предлагает она.

Минуту спустя Генри Рэкхэм стоит в проулке и смотрит на только что покинутый им дом, на окна в верхнем этаже, сквозь грязные стекла которых недавно смотрели его глаза. Груз спал с его плеч, груз столь тягостный, что избавление от него вызывает у Генри едва ли не головокружение. Иисус Христос стоит рядом с ним – здесь, в проулке, – и Бог взирает на него с Небес.

Какое же облегчение он испытывает! Если бы камни мостовой не были так грязны, он упал бы на колени и вознес благодарственную молитву. Ибо она – эта женщина, Каролина, – на прощание коснулась его руки и заглянула ему в глаза, и он не ощутил никакого вожделения – ни к ней, ни к кому-либо из ей подобных. Любовь, которую он чувствовал к Каролине, возвращая ей улыбку, была той же любовью, с какой относится он ко всякому мужчине, всякой женщине и ребенку, находящимся в опасности; Каролина была для него лишь несчастным созданием, висящим, не сознавая того, над Бездной.

Отныне для него и для всех Каролин этой огромной столицы нет ничего невозможного! Пусть другие мужчины жаждут обладать их телами, он и миссис Фокс вместе с ним будут стремиться к тому, чтобы овладеть их душами!

– Простите меня, отец, ибо я согрешила.

Эти произнесенные с девичьей торопливостью слова мгновенно возвращают Агнес Рэкхэм в то ее тело, которое в последний раз побывало здесь тринадцать лет назад. Она бессознательно горбится, чтобы свести на нет несколько дюймов, на которые выросла с той поры, чтобы перед глазами ее оказалась в точности та часть исповедальной решетки, на которую она всегда смотрела в детстве. Решетка не изменилась ни в одной из живо памятных Агнес деталей: деревянные прутья ее не потускнели и не обрели нового блеска, сплетенная из пеньки и золотых нитей занавесочка не обмахрилась пуще прежнего – и меньше тоже.

– Давно ли ты исповедовалась в последний раз?

Едва слова эти проходят сквозь решетку, как сердце Агнес начинает стучать ей в грудь (ставшую в воображении Агнес совсем плоской); стучит оно не потому, что ее пугает этот вопрос или ответ, который придется на него дать, нет, скорее потому, что она истово надеялась услышать тот же голос, что порицал и прощал ее столь многие годы назад. Тот же ли он? Тот же? По восьми недолгим словам понять ничего невозможно.

– Тринадцать лет, отец, – шепчет она. Сенсационное признание!

– Почему же так долго, дитя? – (Ухо Агнес почти прижато к решетке, и все же она не может с уверенностью сказать, что узнает этот голос.)

– Я была очень юной, отец, – поясняет она, едва не касаясь решетки губами, – и мой отец… я говорю не о вас, отец… и не о моем Небесном Отце… и не о…

– Да, да, – сердито поторапливает ее голос, и у Агнес не остается ни малейших сомнений – это он! Сам отец Сканлон!

– Мой приемный отец обратил нас в англиканцев, – взволнованно подытоживает она.

– А теперь твой приемный отец скончался? – догадывается отец Сканлон.

– Нет, отец, он теперь за границей. Но я уже выросла, стала достаточно взрослой, чтобы узнать мою душу.

– Очень хорошо, дитя. Как исповедоваться, ты помнишь?