Дорога надежды - Анна Голон, Серж Голон

— Я уверена, что он почувствовал в ней мать, — сказала Анжелика Иоланде, которая возилась тут же с грудными младенцами. — Дети никогда не ошибаются в таких вещах. Ему наверняка грустно. Но, с другой стороны, он привык, что его таскают с места на место…

Она подоткнула простыню мальчугану под подбородок и засмотрелась на него.

«Ты всегда был отважен, — думалось ей. — Ты пересек вместе с нами Атлантический океан, еще находясь в материнской утробе. Ты был первым ребенком, родившимся в Голдсборо, и это я нарекла тебя твоим именем. Мы будем тебя защищать, малыш, мы станем твоей опорой. Тебе улыбнется удача, обещаю тебе это. Никто не сможет сказать, что ты напрасно явился на этот свет».

Онорина прекрасно ладила с Шарлем-Анри. Несмотря на то, что он был гораздо младше ее, они охотно играли на пару. Впрочем, когда она догадалась, что он задержится в их семье надолго, в ней проснулось беспокойство, впервые зародившееся еще при появлении близнецов, однако до сей поры сдерживавшееся.

— Неужели тебе не хватало меня? — обратилась она как-то раз к Анжелике, Зачем тебе столько хлопот со всеми этими детьми?

— Но, милая, разве мы можем бросить Шарля-Анри? Ведь та индеанка — помнишь ее? — хотела утащить его назад к дикарям.

— Ему бы очень повезло, не помешай вы ей. Хотелось бы мне оказаться на его месте! А теперь он и все они заняли мое место.

Анжелика рассмеялась, погладила ее озабоченное личико и прошептала!

— Дорогая девочка! Милая!

Чувствуя искренность ее нежной любви, маленькая ворчунья прижалась к ее плечу и с наслаждением зажмурилась.

— Милая моя девочка, ведь ты появилась у меня раньше их.

— Да, но теперь ты только ими и занимаешься. С ними болтаешь, их баюкаешь…

— Не правда, я и с тобой болтаю, и тебя баюкаю.

Наконец они вместе расхохотались.

Однако в Онорине уже не ощущалось былой живости. Застыв на табурете рядом с колыбелькой близнецов, она с критическим выражением на лице подолгу внимала вокальным упражнениям Глорианды, которая, подобно беззаботной пташке, приветствовала таким образом жизнь, утверждая свое присутствие и довольство существованием.

— Ничего другого не умеет, дурочка!

Привлеченная звуком этого голоса, в котором даже она угадывала раздражение, малышка разглядывала Онорину своими светлыми глазенками, которые теперь, к шести месяцам, приобрели свой естественный голубой цвет, превращавшийся в минуты волнения в сиреневый.

— Не смотри на меня так, — взывала к ней Онорина. Чувствуя, что вызывает неприязнь, крошка поворачивалась к братцу, словно тому предстояло стать свидетелем конфликта, а то и прийти ей на помощь.

— Они объединяются против меня! — разражалась слезами Онорина.

Она все время искала, как бы придраться к своей сестренке, несмотря на ее ангельский возраст.

— Ее имя означает «слава», — печалилась она.

— Но твое-то имя знаешь, что означает? «Честь»!

Однако Онорина полагала, что честь предполагает более сложные и менее славные последствия, нежели однозначная «слава».

— Еще ее зовут Элеонорой…

— Так ее назвали в мою честь.

Неожиданно девочку стали мучить по ночам кошмары. Перед ней возникало женское лицо, которое взирало на нее с такой злобой, что у нее душа уходила в пятки, как у кролика, застывшего перед удавом. Женщина говорила пугающие речи: «На сей раз я буду ждать тебя! Это будет самой лучшей местью ей!

Теперь ты от меня не улизнешь!..»

Губы женщины раздвигались, и между ними показывался острый язычок. Глаза ее отливали золотом, но не так, как у волка. Цвет был тем же, однако блеск приглушенным, как у холодного камня.

Эти сны заставляли Онорину заливаться потом. Она просыпалась, объятая ужасом.

— Ломбардская Дама, Ломбардская Дама, отравительница!.. — вопила она в ночи. — Я ее видела! Видела!.. Она собирается поджечь Вапассу! Они сожгут мой дом, мои игрушки, мою спальню, все-все!..