Истинные цвета - Дорис Мортман (2000)

В сентябре Изабель вернулась в Нью-Йорк и показала картины Рихтеру. Она ожидала, что он будет в восторге, но Джулиан отказался их выставлять, обозвав коммерческой мазней и подражанием Ван Гогу. Изабель его реакция неприятно удивила. Мысленно отбросив обидные замечания Джулиана, она склонна была обвинить его в необъективности: за отказ спать с ним он теперь ей мстит.

— Если ты не выставишь мои картины, я найду того, кто это сделает вместо тебя.

— Нет, — отрезал Джулиан, и глаза его торжествующе сверкнули. — Не забывай, что у нас с тобой контракт. Я владею всем, что ты сделала и сделаешь. А значит, моя дорогая, имею право решать, что достойно выставки, а что нет.

— Не смей так обращаться со мной, Джулиан! — Сейчас она его ненавидела. — Либо выставляй «Видения в голубом», либо верни их.

— Я не стану устраивать показ и ничего тебе не верну.

— Но почему? — воскликнула Изабель возмущенно. — Если они тебе не нравятся, почему бы не отдать полотна тому, кто их оценит?

— Потому что я вложил в тебя большие средства, а эта серия может уронить тебя в глазах художественного мира, — ответил он, презрительно фыркнув. — Отвратительная мазня!

В течение нескольких недель Изабель буквально места себе не находила. Как только обида и злость на Джулиана немного утихали, ее охватывало отчаяние. Если она переставала упрекать себя в бездарности, то начинала ругать за то, что предоставила Рихтеру такую всеобъемлющую власть над собой и своими творениями. Порой она воображала себе сладкие картины мщения, а чаще всего корила себя за подписание кабального контракта с галереей Рихтера.

В довершение ко всем несчастьям в ноябре Джулиан устроил ее выставку, где представил разрозненные работы из разных серий, производившие впечатление полного хаоса и не несущие в себе никакой идеи. Этой выставкой он хотел унизить непокорную. И добился своей цели.

Скай старалась ее утешить:

— Он не сможет уничтожить тебя. Ты слишком талантлива.

— Почитай отзывы о выставке. — Изабель бросила ей пачку газет. — «Нью-Йорк таймс» полагает, что у меня головокружение от успехов. «Вашингтон пост» сравнивает меня со звездой, ярко вспыхнувшей на небосклоне, чтобы тут же угаснуть.

Скай успокаивала подругу как могла.

— По-моему, большинство догадывается, что эта выставка не более чем хорошо организованный спектакль! Забудь об этом, Изабель. Это всего лишь царапина на стекле, а не трещина.

Но подруга по-прежнему терзалась сомнениями.

Как-то вечером, три недели спустя, в дверь мастерской Изабель позвонили. Она открыла и увидела на пороге Филиппа Медину в кашемировом пальто, твидовом спортивном пиджаке, широких брюках с защипами на поясе и шелковой рубашке. Она же предстала перед ним растрепанная, взъерошенная — волосы стянуты в пучок на затылке, лицо и руки в краске.

— Я не опоздал к обеду? — спросил он, словно они виделись не далее как сегодня утром.

— Опоздал. На полгода.

Он склонил голову набок и приложил палец к губам.

— Должно быть, обед успел остыть.

— Вот именно.

Он отступил в сторону, потянув за собой Изабель, прищелкнул пальцами, и в тот же момент в комнату один за другим прошествовали три официанта. Поставив посредине столик и стулья, они расстелили скатерть, разложили серебряные приборы, салфетки и водрузили на стол вазу с цветами; затем выложили на кухонную стойку аппетитные кушанья; поместили калифорнийское белое вино в серебряное ведерко со льдом; поставили пластинку с музыкой Баха и удалились.

Филипп подошел к стойке и приподнял крышку кастрюльки.

— Видишь? Горячее, с пылу с жару.

— Прямо как я. — Она старательно насупилась, изображая крайнюю степень раздражения. — Я страшно зла на тебя, Филипп. Я требую объяснений.

— Обед остынет.

— Сейчас же!

Несмотря на ее отказ, он все же налил вина, протянул ей бокал, усадил ее за стол и сел сам.