Красные листья - Полина Саймонс (1999)

— Если бы вы знали, детектив О'Мэлли, — вздохнула Кэтрин Синклер. Ее глаза были застланы туманом, а пальцы неистово теребили поношенный хлопчатобумажный плед, лежащий на коленях. — Я следила за каждым ее вдохом, думая, что он будет последним. Я прислушивалась к ней, наблюдала, как она хватает ротиком воздух, как эти вдохи и выдохи становятся все короче и короче, а перерывы между ними все длиннее и длиннее, и мне казалось, что я, наверное, сойду с ума. Вот еще один вдох… Но она все же выкарабкалась. Мы забрали ее домой как раз в день ее рождения, когда ей исполнилось четыре месяца. Она весила тогда уже три шестьсот. — Кэтрин улыбнулась. — И она выросла такая хорошенькая. Ведь правда? — Внезапно Кэтрин Синклер перестала улыбаться, перестала теребить плед и повернулась к окну. — Она выросла такая хорошенькая. Такая аккуратная. И не была диабетиком. Прошло, как будто и не бывало. Она была здоровой, как и любой ребенок в ее возрасте. Даже не болела ветрянкой и другими детскими болезнями, редко простужалась, никогда не болела гриппом. Нельзя было даже поверить, что при рождении она была на волосок от смерти.

— Нет, конечно, — согласился Спенсер. — Она была немного похожа на вас, — добавил он, пытаясь — но, со всей очевидностью, напрасно — как-то утешить бедную женщину.

— За первые семь лет жизни, — продолжала Кэтрин после некоторой паузы, — наш единственный ребенок был избалован так, что вы не можете себе вообразить.

— Я могу вообразить, миссис Синклер, — отозвался Спенсер.

— У нее были две гувернантки. В четыре года она начала заниматься на фортепиано (у нее был свой большой рояль фирмы «Стенвей»), а в пять — балетом и гимнастикой. В семь она захотела учиться играть на скрипке, так что мы с мужем купили ей лучший инструмент, который можно было достать. Она училась верховой езде, у нее была своя лошадь в конюшне, которую мы построили позади нашего имения. Мой муж был очень преуспевающим бизнесменом, и я тоже, когда выходила замуж, была с деньгами. Моя мать была очень богата.

— Я это знаю, — сказал Спенсер.

— Все в ней души не чаяли. Я все время кружила над ней, где-то сзади в пространстве, она мне была постоянно нужна, мне то и дело хотелось ее видеть. Я подходила к ней, когда она, например, играла Моцарта, и начинала покрывать ее лицо поцелуями. Она увертывалась от них, тут же стирала их следы, а я не обращала на это никакого внимания. Она была моим единственным ненаглядным ребенком — вы можете вообразить, как я ее любила?

Такой достаток, такое богатство, такую материнскую опеку Спенсеру вообразить было, конечно, трудно. «Вот черт», — выругался он про себя и мотнул головой.

— Когда Кристине исполнилось семь, мы с мужем поняли, что портим ее. И что пора остановиться. Она начинает тяготиться нашим вниманием, замыкается в себе, пытается быть независимой. Ей нужны были брат или сестра. Но самим иметь детей для нас возможности практически уже не было. Можно было, конечно, попробовать, но риск был огромный — и для меня, и для будущего ребенка.

— Да, миссис Синклер, я понимаю.

— Мы взяли ребенка из приюта в Техасе. Это было трудное решение. Чтобы найти подходящего мальчика, нам пришлось доехать до Остина.

Спенсеру оставалось только кивать.