Золотой мираж - Джудит Майкл

Именно такой она и кажется, подумал Алекс, увидев, как его сын ненадолго застыл рядом с ней, и почти неохотно вернулся в столовую. Что бы Эмма ни делала, ее движения были пробными и плавными, легкими и грациозными как у танцовщицы. Она похудела, но как-то стала еще прекрасней, чем раньше, с налетом хрупкой прозрачности, как будто действительно можно было смотреть сквозь нее. Похожа на ангела, если ангелы вообще существуют. Но печаль, которая была в ее глазах гак долго, исчезла, и когда она улыбалась, то это была улыбка юной женщины, которая раньше думала, что потеряла свой дом. а теперь обрела его вновь.

Эмма увидела, что он на нее смотрит, и улыбнулась ему, вспомнив, как понравилось ей его лицо с самой первой встречи, и подумала, как хорошо, что он отныне будет с ними, как отрадно, что можно увидеть его лицо, когда он смотрит на мать; она была единственная, которая напоминала Эмме о боли в этот радостный новогодний вечер. Она спокойно сидела в кресле, не задумываясь ни о чем надолго, позволяя вовлечь себя в тепло и любовь вокруг. Она чувствовала, что рассудок был чисто промыт, почти блестел, и был таким легким и мягким, чтобы что-нибудь удержать. Мысли и образы кружили в нем, не оставаясь дольше, чем на минуту. Врач сказала, что об этом не следует беспокоиться, она скоро придет в норму, но это беспокоило только Клер; Эмме было все равно. Ей было хорошо. Она могла думать обо всем, но ни о чем — настолько долго, чтобы это причинило боль.

Она увидела, как все пришли и сели рядом, и улыбнулась им, любя их всех. Их не волновало, говорит она что-нибудь или нет — а большую часть времени она была не расположена говорить — они просто любили ее и обращались как с королевой, и она любила их так сильно, что это едва могло вместиться в нее — как огонь в камине, пляшущий, вспыхнувший, завивающийся вокруг нее, теплый и светлый, наполняющий ее всю, не оставляя места ничему другому.

Теперь, когда столы были убраны, посудомойка загудела, а огонь весело набросился на новые дрова, подкинутые Алексом, все перешли в гостиную. Ханна села в кресло, Клер с Алексом на одной кушетке, Джина и Роз на другой. Дэвид уселся на пол, у ног Эммы. По радио передавали «Оду к Радости» из Девятой симфонии Бетховена.

— Давай я сделаю кофе, — сказала Роз и наполнила изящную чашечку из серебряного кофейника.

— Моя очередь, — сказала Джина, запрещая Ханне вставать, и принимаясь разрезать ее фирменный пирог. На нем завитками мороженого было выведено «Счастливого Нового Года», а внутри были переплетения шоколадных и белых полос — «Потому что этот год был и радостным и печальным», объяснила Ханна. Джина нарезала кусочки серебряным ножиком с ручкой из слоновой кости, и переложила их на французское десертное блюдо, которое Клер откопала в крошечном китайском магазинчике на Мэдисон авеню в Нью-Йорке.

Клер посмотрела на роскошный фарфор с серебром, а потом взглянула на свою прекрасную хрупкую дочь. Вот единственное, что имеет значение, подумала она, и поразилась, как же получилось, что ей нужно было это доказывать самой себе, сравнивая с какой-то посудой. Девять дней она провела рядом с Эммой; Ханна приносила еду, они ели все втроем, и все остальное время Клер оставалась в ее комнате. Она спала по ночам на раскладушке, которую внесли туда еще до того, как они вернулись из больницы. Днем, если Эмма спала, Клер занималась дизайнами — то была работа, которую получила ее новая компания еще до того, как кончился контракт с Эйгером; как только Эмма просыпалась, она откладывала все и они принимались беседовать. Они говорили обо всем, что было в прошлом: о том, как Эмма росла, о школе, о ее друзьях, о вечеринках и уик-эндах дома, когда она и Клер вместе готовили, играли в слова, слушали музыку, развлекали друзей. И они говорили об Алексе.

— Он и вправду в тебя влюблен, — сказала Эмма. — Он как-то тянется к тебе, где бы ты ни была. А ты его любишь?

— Да, — сказала Клер.