Золотой мираж - Джудит Майкл

— Мне кажется, до полуночи вполне достаточно времени, — сказал Квентин Бриксу, — чтобы хорошенько изучить палубу.

— Конечно, — ответил Брикс. Но его взгляд потяжелел и Клер поняла, как легко он может стать угрюмым, и что произойдет со всем его лицом, когда случится та самая вспышка раздражения, которая может смести крышу. Она даже не до конца уразумела, как ей удалось представить это столь ясно. Он был чрезвычайно красив, коренастей, чем отец, но с такими же широкими плечами, квадратным подбородком и короткими, сильными пальцами. И точно как отец, он носил отлично скроенный костюм и галстук, который нельзя было назвать ни слишком броским, ни слишком сдержанным. По правде говоря, казалось, что в Бриксе совершенно нет ничего такого, из-за чего можно было тревожиться, даже матери семнадцатилетней девушки. Но Клер все же тревожилась.

— Мама волнуется, — сообщила Эмма Бриксу, когда они шли через людную комнату. Он придержал для нее двойные двери и они вышли на палубу. — О, здесь холодно. Я даже не думала.

— Да нет, все отлично, — сказал он, и сняв пиджак, накинул его ей на плечи. — Это дает мне возможность проявить галантность.

— Какое странное слово, — сказала Эмма. — Никто уже так не говорит.

— Отец говорит. Он любит такие словечки. Старомодные.

— А он старомоден?

— На самом деле — нет; ему нравится все современное, ты понимаешь, мебель и живопись и тому подобное; и он мог бы быть настоящим придурком — ой, извини — но он, как ты знаешь, бизнесмен. Ему просто нравится внушать людям мысль, что он старомоден, покупать цветы и придерживать двери, понимаешь — все такие вещи.

Эмма кивнула:

— Он очень красивый. Он и моя мама, кажется, неплохо сошлись, и так быстро.

— Так вот почему она волнуется? — Они брели по палубе в рассеянном свете носового фонаря. С одной стороны от них тянулся длинный сплошной ряд парусиновых шезлонгов, с другой, за перилами, белая лента лунного света лежала на ленивых, темных волнах внутреннего прохода. Были различимы несколько звезд, и Эмма уперлась взглядом в одну из них, самую яркую, повисшую низко в небе. Для меня, подумала она, светит только для меня. Пиджак Брикса уютно грел плечи. Звезда светит ради самой чудесной ночи в моей жизни.

— За меня она волноваться не может, — продолжал Брикс. — Она обо мне ничего не знает.

— Может быть. Мама волнуется, и в половине случаев нельзя понять, из-за чего. Я думаю, у мальчиков по-другому.

— Ну, обо мне никто никогда не тревожился. Мать не была со мной долго, а затем пошел целый парад мачех, о которых я тебе говорил, и они едва меня замечали; они были слишком заняты придумыванием способов удержать моего отца. Только им это не удавалось: он ото всех ушел. Единственные люди, которые обо мне заботились, были все те гувернеры, которых постоянно нанимала мать, но они это делали только потому, что боялись потерять работу. Между женами отец меня вызывал и оставлял жить с собой, но и он нанимал гувернеров, а когда снова находил какую-нибудь женщину, то отправлял меня обратно к матери, до тех пор, пока ему не надоедала очередная жена. Хотя много раз они и не женились, а просто жили вместе, а потом он решал, что все кончилось и можно продолжать дальше. Он всегда был такой: делал то, что хотел. Он никогда даже не намекал на то, что собирается сделать, а просто делал какой-то ход, и если что-то было не по нем, то от этого избавлялся.

Его голос был почти лишен — выражения, но Эмма уловила гордость — больше в голосе, чем в самих словах. Почему Брикс гордился отцом, который не обращал на него внимания? Но ей не хотелось сейчас разбирать Квентина, пока ей не станет ясно, гордится ли Брикс своим отцом на самом деле или нет.

— Он производит хорошее впечатление, — сказала она.