Золотой мираж - Джудит Майкл

Эмма снова ощутила тепло. Ее зубы перестали дрожать, а тело расслабилось в объятиях Брикса. Ее кости стали легкими и хрупкими; ей казалось, что она как бы цветок, который лежит на груди Брикса или на лацкане его пиджака — но откуда у него может быть лацкан, пришло ей в голову, если на нем вообще нет одежды? Она попыталась подавить хихиканье, но оно прорвалось через губы. Брикс прижал ее теснее, обнял ее и пальцами стал теребить ее сосок. Ох, подумала Эмма, какое чудное ощущение. Все казалось так просто. Почему она раньше тревожилась? Тревожиться не о чем. Она с Бриксом, он поддерживает ее и напевает от того, что счастлив. Это она сделала его счастливым. Он знал обо всем в этом мире, его ждало столько женщин, но именно Эмма Год-дар доставила ему счастье и наслаждение. Он никогда ее не бросит: теперь она знает все, что нужно.

Она вернулась домой почти на рассвете. Брикс всегда привозил ее поздно, но Клер никогда не спала, читая в постели, с открытой дверью.

— Повеселилась? — спрашивала она всегда Эмму небрежно, когда та брела к своей комнате, и Эмма всегда отвечала:

— Да, — и шла быстрее.

После ночи фейерверков она пробормотала:

— Ужасно хочется спать, — и почти пробежала к себе, потому что боялась, что Клер попросит зайти на минутку, и тогда что-нибудь обнаружится — виски, или кокаин или то, что она занималась любовью — что-нибудь обязательно станет заметным. И когда она поглядела в зеркало в своей комнате, то с трудом узнала себя. Зрачки были так велики, что, казалось, заполнили все глаза, и те стали пустыми и черными; губы распухли от поцелуев Брикса, тело казалось совсем другим: груди как будто бы пополнели, а спина и шея были вялыми, онемевшими, отчего она почти качалась, когда шла.

Но на следующее утро глаза снова стали обычными, и спустившись к завтраку, она села к окну и посмотрела на стакан апельсинового сока, который Ханна только что выжала и поставила перед ней. Эмма считала, что выглядит такой же, как всегда, но Ханна пронизала ее взглядом:

— Ты теряешь в весе.

— Ничего подобного, — заявила Эмма.

— Насколько я знаю, в прошлый раз у нас не было весов. Откуда же ты знаешь?

— Просто знаю. Должна же я знать свой вес.

— Он меньше, чем был месяц назад. И ты не пьешь апельсиновый сок.

Эмма взяла стакан. Через силу она выпила сок.

— Теперь ты удовлетворена?

— Чуть-чуть. А что ты хочешь на завтрак?

— Я не хочу есть.

— Теперь понятно, почему ты теряешь вес, Эмма. У тебя проблемы, ты несчастлива и я хочу тебе помочь…

— Не нужна мне твоя помощь! — Эмма вскочила. — Ты не можешь со мной так разговаривать, ты не моя мать, ты даже не часть нашей семьи, и если мне нельзя здесь сидеть без того, чтобы…

— Подожди-ка. — Ханна выпрямилась. Ее плечи расправились, но губы слегка дрожали. — Я прекрасно знаю, что я не твоя мать: я никому не мать. Я хотела бы, но мы никогда не имеем права голоса в том, чего мы больше всего хотим. И я думаю, ты права, говоря, что я не настоящая часть семьи, хотя мне казалось, что какое-то в ней место у меня есть, не из-за того, что я готовлю или что-нибудь в этом роде, а только потому, что люблю тебя и твою мать, я беспокоюсь за тебя, и если я тебя потеряю… если ты отправишь меня прочь… у меня не останется почти нечего… за что бы можно было держаться…

— Извини, — лицо Эммы горело. Ханна казалась такой маленькой и уязвимой в самом центре комнаты. Но окруженная блестящими современными приспособлениями, она напоминала Эмме женщину старых времен, может быть, жену первопроходца, стоящую в дверях своей хижины, с винтовкой в одной руке и ребенком в другой, и суп кипел в печи за ее спиной. Она казалась неистовой защитницей, любящей и грозной. И в своей злости и смущении Эмма вдруг ощутила прилив любви к ней и какое-то благоговение.