Минога настаивает, чтобы она с ним позавтракала и, будучи так голодна, что готова съесть ежа, Ренни не возражает.

Они сидят в китайском ресторане, в нем тесно, темно и жарче, чем снаружи на солнце. Два вентилятора под потолком гоняют влажный воздух, но не охлаждают его; Ренни чувствует, что у нее уже промокли подмышки и пот стекает на грудь. Красный пластмассовый столик заляпан пурпурно-коричневым соусом.

Минога улыбается ей через столик, тепло, по-свойски, его выступающие нижние зубы заключают в себя верхние, как руки в рукопожатии.

— Везде найдется китайский ресторан. Повсюду в мире. Они неистребимы, они как шотландцы, их гонишь в дверь, они лезут в окно. У меня самого шотландская кровь. Я всегда подумывал о том, чтобы съездить на клановый сбор. Моя жена говорит, что именно поэтому я такой упрямый.

Ренни испытывает определенное облегчение от того, что у него есть жена. Уж слишком он внимательный, она все ждет подвоха.

Подходит официант и Ренни позволяет Миноге сделать заказ.

— Иногда мне кажется, что лучше бы мне было остаться в Канаде, — говорит он. — Жил бы в квартире или в многоярусном бунгало, как все милые канадцы и был бы овечьим доктором. Мне даже снег нравится. Когда в первый раз пошел снег, я выбежал из дома в носках, без пальто, я танцевал, так бы счастлив. Но вместо этого я вернулся сюда.

Приносят зеленый чай и Ренни его разливает. Минога берет чашку, вертит ее в руках, вздыхает.

— Любить свою родную страну — это проклятье, друг мой, — произносит он. — Особенно такую, как эта. Гораздо проще жить в какой-нибудь чужой стране. Тогда нет искушения.

— Искушения? — удивляется Ренни.

— Что-то изменить, — поясняет он.

Ренни видит, что разговор сворачивается прямо в то русло, которое ей на самом деле нежелательно. Она старается придумать другую тему.

Дома для этого всегда наготове «погода», но здесь номер не пройдет, здесь нет погоды. Минога склоняется к ней через стол.

— Я буду с вами откровенен, друг мой, — говорит он. — Я хочу, чтобы вы кое-что для меня сделали.

Ренни не удивляется. Что бы то ни было, она никуда не денется.

— Что же? — устало спрашивает она.

— Позвольте мне объяснить, — говорит Минога. — Это наши первые выборы после ухода англичан. Возможно, они будут и последними, поскольку лично я уверен, что британская парламентская система здесь не пройдет. Она работает в Великобритании, поскольку там есть традиции. Для них еще существуют невозможные вещи. Здесь нет ничего невозможно. — Он медлит, отхлебывает чай. — Я хочу, чтобы вы об этом написали.

Ренни ожидала чего угодно, только не этого. А почему бы и нет? Люди всегда наседают на нее со своими насущными проблемами. Она чувствует, что у нее глаза лезут на лоб. Ей надо бы сказать: «Отлично», «Прекрасная идея». Вместо этого она произносит:

— Боже мой, ну что я могу об этом написать?

— То, что видите, — говорит Минога, стараясь не замечать ее негодования. — Я прошу вас только смотреть. Мы назовем вас наблюдателем, как наши приятели из ООН. — Он издает смешок. — Смотрите раскрытыми глазами, и вы увидите всю правду. Вы же репортер, делать репортажи ваша обязанность.

Ренни плохо реагирует на слово «обязанность». Обязанность было словом с большой буквы в Грисвольде.

— Я репортер другого рода, — говорит она.

— Я понимаю, друг мой. Вы пишите путевые очерки, вы здесь случайно, к кому мы сейчас можем обратиться. Больше никого нет. Если бы вы были политической журналисткой, правительство не было бы в восторге от вашего визита. Они отсрочили бы вам визу или выслали бы вас. В любом случае мы слишком малы, чтобы привлечь чье-то внимание извне, а когда они заинтересуются, будет уже слишком поздно. Они всегда жаждут крови.

— Крови?

— Новостей, — поясняет Минога.