Полина - Александр Дюма (1994)

Так как библиотека казалась лучшим противоядием против уединения и скуки, ожидавших меня, я решила тотчас же познакомиться с книгами, которые она могла мне предложить: здесь были большей частью романы XVIII столетия, показавшие, что предки графа интересовались произведениями Вольтера, Кребильона-сына и Мариво. Несколько новых томов, по-видимому, купленных нынешним владельцем, резко выделялись из этого собрания; это были сочинения по части химии, истории и путешествия; между последними я заметила прекрасное английское сочинение Даниэля об Индии, я решила сделать его своим ночным товарищем, потому что не надеялась скоро уснуть. Я сняла его с полки и унесла в свою комнату.

Через пять минут малаец пришел объяснить мне знаками, что обед готов. Сойдя вниз, я нашла его приготовленным в огромной столовой. Не могу описать вам, какое чувство страха и печали овладело мной, когда я увидела себя вынужденной обедать одной, при двух свечах, свет которых не достигал даже глубины комнаты и позволял тени придавать самые, странные формы предметам, на которые он простирался. Это тягостное чувство увеличилось еще присутствием черного слуги, которому я могла сообщать свою волю не иначе, как при помощи нескольких знаков; впрочем, он повиновался с поспешностью и понятливостью, которые делали этот обед еще более фантастическим. Несколько раз я желала говорить с ним, хотя знала, что он не может понять меня, но, как ребенок, который не смеет кричать в темноте, я боялась услышать звуки собственного голоса. Когда он подал десерт, я приказала ему жестами и знаками, чтобы он разжег в моей комнате огонь в камине: пламя камина — товарищ одиноких; впрочем, я хотела лечь как можно позднее, потому что чувствовала страх, о котором не думала в продолжение дня и который появился вместе с темнотой.

Ужас мой увеличился, когда я осталась одна в этой огромной столовой: мне казалось, что белые занавеси, висевшие над окнами, как саваны, двигались на меня со своих мест. Однако я страшилась не мертвых (монахи и аббаты, прах которых я попирала, проходя кладбище, почивали благословенным сном — одни в монастыре, другие в подземелье), а того, что я прочла в деревне, что слышала в Каэне, что пришло мне на память, и я дрожала при малейшем шорохе. Единственные звуки, которые раздавались тогда, — это шелест листьев, отдаленный ропот моря и тот однообразный и меланхолический шум ветра, который разбивается об углы больших зданий и свистит в камине, как полет ночной птицы. Я пробыла неподвижно в таком положении около десяти минут, не смея взглянуть ни в ту, ни в другую сторону; вдруг услышала я легкий шум позади себя, обернулась и увидела малайца. Сложив на груди руки, он поклонился (это была его манера извещать, что приказания, полученные им, исполнены). Я встала, он взял свечи и пошел передо мной; комната моя была уже приготовлена ко сну этим необыкновенным малайцем-горничной, который, поставив свечи на стол, оставил меня одну.