Полина - Александр Дюма (1994)

— Завтра утром, если хотите, — сказал я, опуская также поводья у своей лошади.

— Где же?

— В Версале, если место вам нравится.

— Очень хорошо. В девять часов я буду ожидать вас у Швейцарских вод с моими секундантами.

— С Генрихом и Максом, не правда ли?

— Разве, вы имеете что-нибудь против них?

— То, что я хочу драться с убийцей, но не хочу, чтобы он брал с собой в секунданты обоих своих соучастников. Это может происходить иначе, если позволите.

— Объявите свои условия, — сказал граф, кусая губы до крови.

— Так как нужно, чтобы свидание наше осталось тайной для целого света, какое бы последствие оно ни имело, то мы выберем себе каждый секундантов из офицеров Версальского гарнизона, для которых мы останемся неизвестными; они не будут знать причины дуэли и станут присутствовать только, чтобы предупредить обвинение в убийстве. Согласны ли вы?

— Да… Теперь ваше оружие?

— Теперь, так как мы можем сделать шпагой какую-нибудь жалкую царапину, которая помешает нам продолжать дуэль, пистолеты мне кажутся предпочтительнее. Привезите свой ящик, я привезу свой.

— Но, — возразил граф, — мы оба с оружием, условия наши сделаны, для чего же откладывать до завтра дело, которое можем окончить сегодня?

— Я должен сделать некоторые распоряжения, для которых эта отсрочка необходима. Мне кажется, что в отношении к вам я вел себя таким образом, что могу получить это позволение. Что же касается страха, который вы испытываете, то будьте совершенно покойны, повторяю: я дал клятву.

— Этого достаточно, — отвечал граф, кланяясь, — завтра в девять часов.

— Завтра в девять часов.

Мы поклонились друг другу в последний раз и поскакали в разные стороны.

В самом деле отсрочка, просимая мною у графа, едва была достаточна для приведения дел моих в порядок; итак, возвратясь домой, я тотчас заперся в свою комнату.

Я не скрывал от себя, что удача дуэли зависела от случая; я знал хладнокровие и храбрость графа, я мог быть убитым; в этом случае мне должно было обеспечить состояние Полины.

— Хотя во всем рассказанном мною я ни разу не упомянул ее имени, — продолжал Альфред, — но мне нет надобности говорить тебе, что воспоминание о ней ни на минуту не оставляло меня. Я еще раз почувствовал, как сильно люблю Полину, когда, взяв перо, подумал, что, может быть, последний раз пишу ей… Окончив письмо и приложив к нему контракт на десять тысяч франков ежегодного дохода, я адресовал его на имя доктора Сорсея в Гросвенар-Скваре в Лондоне.

Остаток дня и часть ночи прошли в приготовлениях этого рода. Я лег в два часа и приказал слуге разбудить себя в шесть.

Он исполнил в точности данное ему приказание. Это был такой человек, на которого я мог положиться, один из старых слуг, встречающихся в немецких домах, которых отцы завещают своим сыновьям и которого я наследовал от отца. Я отдал ему письмо, адресованное к доктору, с приказанием отвезти его самому в Лондон, если бы я был убитым. Двести луидоров, данные мною, были назначены на издержки во время дороги; в противном случае он оставлял их у себя в виде награды. Я показал ему, кроме того, ящик, где хранилось последнее прощание мое к матери, которое он обязан был отдать ей, если бы судьба мне не поблагоприятствовала. Еще он должен был иметь готовой почтовую карету к пяти часам вечера, и, если в пять часов вечера я не возвращусь, отправиться в Версаль и узнать обо мне. Приняв эти предосторожности, я сел на лошадь и в девять часов без четверти был на месте с секундантами: это были, как мы условились, два гусарских офицера, совершенно не знакомых мне, которые, однако ж, не задумались оказать мне услугу, просимую от них. Для них довольно было знать, что это дело, в котором пострадала честь одной благородной фамилии, чтобы согласиться, не сделав ни одного вопроса… Только французы могут быть всякий раз, когда этого требуют обстоятельства, самыми храбрыми или самыми скромными из всех людей.