Полина - Александр Дюма (1994)

Ты поймешь теперь, отчего мы не могли подождать тебя: Полина, увидев намерение твое воспользоваться нашей шлюпкой, спросила у меня твое имя и вспомнила, что часто встречалась с тобой у графини М., у княгини Бел… При одной мысли быть вместе с тобою лицо ее приняло такое выражение страха, что я, испугавшись, приказал гребцам отчалить при помощи весел, и, верно, ты приписал это моей невежливости.

Полина легла в глубине шлюпки, я сел подле нее и положил ее голову на свои колени. Прошло уже целых два года, как она оставила Францию, страдающая и только во мне имеющая опору. С того времени я был верен обязательству, которое принял на себя; я заботился о ней, как брат, чтил ее, как сестру; я напрягал все способности своего ума, чтобы предохранить ее от горести и доставить ей удовольствие; все желания моей души вращались вокруг надежды: быть любимым ею. Когда мы долго живем с кем-нибудь, бывают мысли, которые приходят в одно время обоим вместе. Я увидел глаза ее, омоченные слезами; она вздохнула и, пожимая мою руку, которую держала в своей, сказала:

— Как вы добры!

Я содрогнулся, услышав ответ на мою мысль.

— Все ли я исполняю, что должно? — спросил я.

— О! Вы были ангелом-хранителем моего детства, улетевшим на минуту и которым Бог наградил меня теперь под именем брата.

— И взамен этой преданности не сделаете ли вы чего-нибудь для меня?

— Увы! Что могу я сделать теперь для вашего счастья! — сказала Полина. — Любить вас?.. На виду этого озера, этих гор, этого неба, всей этой возвышенной природы, в присутствии Бога, который создал их, я люблю вас, Альфред! Я не открываю вам ничего нового, произнося эти слова.

— О! Да, да; я это знаю, — отвечал я, — но не довольно любить меня; надобно, чтобы жизнь ваша была соединена с моею неразрывными узами, чтобы это покровительство, которое я получил как милость, сделалось для меня правом.

Она печально улыбнулась.

— Зачем вы так улыбаетесь? — спросил я.

— Потому что вы видите всегда земное будущее, а я небесное.

— Еще!.. — сказал я.

— Без заблуждений, Альфред: они-то делают горести тяжкими и неисцелимыми. Неужели вы думаете, что я не известила бы мать свою о моем существовании, если бы сохранила какое-нибудь заблуждение. Но тогда я бы должна была в другой раз оставить ее и вас, а этого уже слишком много. Я сжалилась сначала над собою и лишила себя большой радости, чтобы пощадить потом от сильной горести.

Я сделал движение, чтобы умолять ее.

— Я люблю вас, Альфред, — повторяла она, — я буду говорить это до тех пор, пока язык мой будет в состоянии произносить два слова; но не требуйте от меня ничего более и позаботьтесь о том, чтобы я умерла без угрызений…

Что мог я говорить, что мог делать после такого признания? Взять Полину в свои объятия и плакать с ней о счастье, которое Бог мог бы нам позволить, и о несчастье, в которое ввергла нас судьба.

Мы прожили несколько дней в Люцерне, потом поехали в Цюрих, а оттуда по озеру в Пфефер. Там мы думали остановиться на неделю или на две; я надеялся, что теплые воды принесут какую-нибудь пользу Полине. Мы пошли к целительному источнику и, возвращаясь, встретились с тобою на тесном мостике в этом мрачном подземелье; Полина почти до тебя дотронулась. Эта новая встреча так взволновала ее, что она захотела уехать в ту же минуту. Я не смел противиться, и мы тотчас пустились по дороге в Констанс.

В то время для меня не оставалось уже сомнений — Полина все более ослабевала. Ты никогда не испытал и, надеюсь, никогда не испытаешь этого ужасного мучения: чувствовать сердце, которое любишь, понемногу перестающее жить под твоею рукой, насчитывать каждый день несколько более лихорадочных биений пульса и говорить себе каждый раз, прижимая к груди это обожаемое тело, что через неделю, через пятнадцать дней, может быть, еще через месяц это создание Божие, которое живет, мыслит, любит, будет только холодным трупом без мыслей и без любви!