Левша на обе ноги - Вудхаус Пэлем Грэнвил (2011)

Можно примерно представить себе ход мыслей Джеймса. Он в отчаянии, дела в театре идут из рук вон плохо, жизнь потеряла всякий вкус. И тут взгляд Джеймса цепляется за профиль Элизабет. Профиль, надо сказать, красивый, а главное — успокаивающий. Джеймса Бойда захлестывает мучительная нежность. Вот она сидит, его единственный друг в чужом равнодушном городе. Вы скажете, что нет никакой необходимости бросаться на единственного друга с риском задушить — и будете правы, но Джеймс Бойд был уже недоступен доводам здравого смысла. Долгие репетиции превратили его нервы в лохмотья. Можно считать, что он был невменяем и не отвечал за свои действия.

Это о Джеймсе. Элизабет, само собой, не могла посмотреть на дело так широко и непредвзято. Она знала только, что Джеймс поступил с ней коварно, злоупотребил ее доверием. В первый миг она от изумления даже забыла возмутиться. Она вообще не ощутила ничего, кроме чисто физической нехватки воздуха. Затем, раскрасневшись и разозлившись, как никогда в жизни, она принялась отбиваться и наконец вырвалась из его рук. Теперь, когда к прежней обиде прибавилось еще и это новое свинство, она люто возненавидела Джеймса. Ее злость подпитывала унизительная мысль о том, что она сама во всем виновата — приходила к нему домой, вот и напросилась.

Элизабет слепо рванулась к двери. Что-то поднималось изнутри, клубясь и застилая взор, мешая вымолвить хоть слово. Элизабет сознавала только, что хочет остаться одна, закрыться у себя в квартире. Джеймс что-то говорил, но слова не долетали до нее. Элизабет нашарила дверь. Почувствовала руку на своем локте и, не глядя, стряхнула. А потом она оказалась у себя дома, наконец-то в одиночестве. Теперь можно было на досуге созерцать руины маленького храма дружбы, который она так бережно возводила и в котором была так счастлива.

Ясно осознавался один основополагающий факт — что она Джеймса никогда не простит. А стало быть, лишившись разом двух друзей, которые только и были у нее в Нью-Йорке, она может без помех заняться единственным оставшимся ей делом: чувствовать себя одинокой и глубоко несчастной.

Сумерки сгущались. За окном булькнуло и зашипело, комнату озарила неровная вспышка — это зажгли на другой стороне улицы дуговой фонарь. Элизабет его свет был неприятен. Ей хотелось ничем не разбавленного мрака, но не было сил встать и опустить шторы. Она осталась сидеть на месте, погрузившись в горестные думы.

В квартире напротив отворилась дверь. Звякнул дверной звонок. Элизабет не ответила. Звонок прозвенел еще раз. Элизабет не шевельнулась. Дверь напротив снова закрылась.

Медленно тянулись дни. Элизабет потеряла счет времени. Каждый день приносил свои обязанности, но к вечеру они заканчивались. Жизнь стала серой и ужасно одинокой — куда более одинокой, чем раньше, когда Джеймс Бойд был всего лишь случайным звуком шагов за стенкой. Джеймса она теперь совсем не видела. В Нью-Йорке нетрудно уклониться от встречи, даже если живешь в соседней квартире.

* * *

Каждое утро, проснувшись, Элизабет первым делом открывала входную дверь и забирала то, что за ней лежало. Иногда там были письма, и — если Фрэнсис, как это с ним иногда случалось, не впадет в рассеянность — утреннее молоко и утренняя газета.

Однажды, недели через две после того вечера, о котором старалась не вспоминать, Элизабет нашла на пороге сложенный вчетверо листок бумаги. Она развернула его и прочла:

«Я поехал в театр. Пожалуйста, пожелай мне удачи! Я чувствую, что будет успех. Джозеф мурчит, как динамо-машина. Дж. Р. Бойд».

Спросонья мозг работает заторможенно. Несколько мгновений Элизабет рассматривала написанные на бумажке слова и ничего не понимала. Потом смысл дошел до ее сознания, и сердце глухо стукнуло. Должно быть, он оставил эту записку у нее под дверью еще вчера вечером. Премьера сыграна! И в утренней газете у ее ног должен быть отзыв того Высокого авторитета, которому поручено вести соответствующую рубрику!