Полтора килограмма - Наталья Никитина (2016)

хотелось. Я раздобыл сухих веток, и мы разожгли небольшой костер. Собаки лежали возле наших ног.

Вдоль берега виллы побогаче окрасились в желтые тона из-за включенных натриевых ламп,

спрятанных среди подстриженного кустарника. Дома поскромнее светились прямоугольниками окон. На

воде мигали буи и красные бортовые огоньки редких суденышек. Организм впал в состояние анабиоза: не

хотелось ни двигаться, ни даже разговаривать. Мы молчали, глядя на огонь.

– У меня есть два старших брата. В детстве мы часто жгли костры, – тихо заговорила Милена. —

Жили в небольшом селе на берегу речки. Летом она мелела и на берегу оставалось много глины —

отличного материала для занятий лепкой. Именно там у меня и открылся талант скульптора. К вечеру вдоль

реки можно было наблюдать целую армию солдат, вылепленных братьями, и вереницу дворцов и принцесс

– результат наших с сестрой усилий. Мы их сушили на солнце, а потом играли, пока фигура не разобьется. У

133

меня тогда была старшая сестра, но она пропала. В семнадцать лет убежала с возлюбленным из дома, и с

тех пор ни о ней, ни о нем нет никаких известий.

Мамы не стало пять лет назад. Она до последнего вздоха ждала, что Мадлен вернется. Мама

заболела прошлой весной. Лихорадка, подобно саранче, поедала ее силы. Мы с Каролиной сделали всё, что

от нас зависело.

Она немного помолчала и, усмехнувшись, продолжила:

– А еще у нас был коммунистический диван. Дед говорил, что у Ленина в Кремле был такой же —

кожаный черный. Дед им очень гордился! – и ее глаза затуманила нежность. – Я была последним

ребенком в семье. Так бывает, что любовь уже отдана старшим детям, а последний появляется в тот момент,

когда матери уже за сорок и она порядком устала от трех старших непослушных отпрысков. Безучастная

жизнь калечит ребенка, ведь он не ощущает на себе живой реакции, не видит своего отражения в глазах

близких. И вообще, у нас в семье чувствами не разбрасывались, они были тщательно прибраны.

Я забыл, что теперь мое имя – Алекс. В эту минуту в полной прострации у костра сидел Харт. Слушал

ее голос, потрескивание не желающих мириться со своей участью веток в костре, и хотелось, чтобы этот

вечер не закончился никогда. Винчи, не отводя блестящих в отблесках пламени глаз, смотрел на Милену.

Словно всё понимал и грустил вместе с ней. Женщина потрепала его по загривку:

– Да, Винчи, у людей так бывает. Какие умные у тебя глаза! Мне кажется, собаки – это те же люди,

только говорить не умеют, но понимают они даже больше, чем некоторые из нас.

– А я считаю, что каждый человек походит внешностью, повадками или образом жизни на какое-то

животное. Вот Кэрол – это лань! Красивая, гибкая, быстроногая и неуправляемая. А ты – лебедь. Белый

лебедь. Красивая, изящная, спокойная. От тебя исходит внутренний свет и чистота, так редко встречающаяся

у людей. Такими чистыми обычно бывают дети, еще не узнавшие власти денег, коварства недругов, зависти

и лицемерия.

– Ты плохо меня знаешь! Не такая уж я и белая, – смущенно отмахнулась от этих слов Милена.

– Нет. Мне со стороны виднее, – не уступал я.

– А кто ты, Алекс?

– Не знаю, – пожал я плечами. От пингвина во мне уже ничего не осталось. А нового зверя в себе я

еще не почувствовал.

– Вот и я не знаю, – улыбнулась женщина. – Может, ты темная лошадка?

– Может быть, – удивился я такому уместному сравнению. – Одно время я дружил с семьей

академика. Это была даже не семья, а львиный прайд. Все ее обитатели были породисты, имели шикарную

гриву. Ученый держал свою супругу в обходительной строгости. Было интересно наблюдать за их

отношениями. Так вот, был у него доберман, тоже не лишенный интеллекта. Его обучили фокусу: сколько

перед ним положишь спичек – столько раз он и пролает.