— А может, так оно и есть, смотри, четырежды ранен уже, а все легко, ни разу в тыл не увозили, все в медсанбате залечивали, правда, я раньше уходил. У нас старшина Антипин, сибиряк-таежник, в травах разбирается, постоянно что-то да сушит, поит нас всякими отварами, припарки делает — чисто лесной знахарь, он меня постоянно долечивает. Мы над ним трясемся, никому о его умении не говорим — заберут ведь тогда. Сейчас вот на роту ухожу, командиром, ты пока здесь побудь. Вон, Горбунов, — он кивнул на мелкого, верткого, какого-то вихлючего мужика. — Не смотри, что такой, напоминает приблатненного, он в поиске — незаменим, вон, к Звездочке приставили, если утвердят, будет у нас свой Герой. Меня раненого на себе волок, он чисто Гринька — мелкий, а я, сам видишь — Бог ростом не обидел, уже сознание терял, а он матерится и тащит, вот и побратим теперь мне. Так Горбунов тебя и поднатаскает- азы маскировки и разведки у тебя есть, значит, получится из тебя настоящий разведчик.

Родион задел рукой карман с письмами, там зашуршало:

— Ох ты, у меня же еще одно письмо непрочитанное.

Повертел в руках треугольник:

— Лаврицкий Л.Е. Кто таков? Не знаю??

Панас широко улыбнулся.

— Читай давай, очень даже знакомый тебе товарищ.

«Добрый день Родион Никодимович! Пишет тебе Леший, он же Лаврицкий, не будешь же писать отправителя — таким именем, ещё и не пропустят. Рад, Родя, что ты жив и здоров, и бъешь за нас всех этих фашистов. Василь тебе уже написал, что друг мой первейший пропал, ещё в сорок первом, но не верь, Родя, что его нет в живых, не тот человек, чтобы пропасть. Подозреваю я, что ушел он с нашими, что последними проходили через деревню. А за пацанов не переживай, Родя, они у тебя настоящие мужики. Гринька, правда, неслух, а и хитер, ведь пока не случилась нужда в оружии, молчал, про дедовы схороны. А схоронов было аж три. При всей его любви поболтать, ни разу не проговорился. А их походы в Раднево — мало того, что приносили все сведения от нашего лудильщика, что на базаре сидел — бабам рухлядь чинил, так ещё и оба пострела хорошо научились понимать немчуру, а кто будет обращать внимание на двух мелких, едва плетущихся с узлами на спине. Поначалу их котомки тщательно проверяли, а там один хлам — у рямонт, да и не носили они ничего в них лишнего, зато уж запоминали, особенно Василь — все до мельчайших подробностей. Вот такие у тебя, Родион, сыны! Приезжал секретарь райкома, сказал, что должны прислать медали партизанам, и есть в том списке оба Крутова — Родионовичи. Я их за внуков считаю, так что не преживай, Гринька только учиться никак не хочет — сейчас вон Стешин заместитель, хозяйственный такой пацан, мелковат вот, правда, по росту и стати, одни мослы и нахальство… Да и, поганец, курит много, меня увидит — прячет цигарку, а без меня Марья ругмя ругается. Ты ему пропиши, он твердо „усей дяревне обешчал, як батька прийдет — ня буду“. Мы, Родя, теперь духом воспряли, стали опять людьми! Самое тяжелое теперь — вас дождаться. А ещё хочу тебе сказать, что все это время ходил в нашу маленькую церкву и молился за батьку — твой Василь. Я не мог без слез смотреть на него немого. По обличью и по росту он чистый ты будет, только глаза у него матери, тут его Варя — из партизан женщина, звала за глаза голубые — Васильком. Вот что я хотел тебе сказать. Добивайте гадов, уцелей, Родион Никодимыч!! Мы все тебя ждем. С низким поклоном к вам, нашим дорогим воинам — дед Леший.»

Родион поднял к небу заблестевшие глаза.

— Веришь, Панас, много чего повидал за это время, а сегодня вот на слезы пробивает, я уже боялся поверить, что кто-то жив. Пишу-пишу, а все как в пустоту — оказывается, все три письма в один день они получили.