За окном давно наступила ночь, утихла и улеглась метель, в очистившемся черном небе взошел месяц, заигравший голубизной в прозрачных узорах на окне. Марфа улеглась спать, поворчав напоследок что-то насчет ужина, к которому барышня даже не притронулась. Верная девка явно была обижена тем, что Софья не показала ей писем и ни словом не обмолвилась о написанном в них, но Софья знала: стоит Марфе узнать о случившемся, и причитаний со слезами хватит до утра. В спящем доме наступила тишина. Месяц посветил в окно и ушел, вместо него появилась звезда, блестевшая в ледяном зимнем небе так пронзительно и ясно, словно была одна на всем свете, а Софья все сидела на кровати, поджав под себя ноги и закутавшись в шаль. Снова и снова пробегая взглядом то одно, то другое письмо, она время от времени опускала листок бумаги и смотрела в синее от света звезды заиндевевшее окно, и ее лоб то болезненно морщился, то разглаживался, а на губах появлялась слабая, словно затуманенная, улыбка. Уже утром, когда звезда давно закатилась, но было еще по-зимнему темно, скрип сверчка за стеной смолк, и Софья заснула — не раздеваясь, не расстелив постели и подсунув под щеку кулак с зажатым в нем письмом Владимира.

Во сне ей виделись давно покинутая Грешневка, комнаты родного дома, Анна, Катя — веселые, смеющиеся, беззаботные, какими Софья их и не знала никогда, — и Владимир, стоящий перед ними в раннем свете встающего солнца и весело читающий любимые Софьины стихи:

Если жизнь тебя обманет, —

Не печалься, не сердись,

В день уныния — смирись,

День веселья, верь, настанет…

Это был ясный, радостный сон, каких Софья не видела с самого детства, и поэтому, открыв глаза, она сразу же вспомнила о письме и со страхом подумала: было ли оно или это тоже отрывок сна? Но письмо было здесь, в ее руке, смятое, залитое ночными слезами, и Софья сразу же перечла, улыбаясь, первые, местами перечеркнутые, несмелые строки: «Любезная Софья Николаевна…»

Марфа в переднике возникла на пороге гневным ангелом.

— Встали, стало быть? Проснулися? Не емши ни пимши бумажки читают. А сколько часу, ведаете?

— Нет… — блаженно потянулась Софья, откидываясь на измятую подушку и глядя на Марфу счастливыми и сонными глазами. — А что, поздно?..

— Поздно?! — вскипятилась Марфа. — Да уж пятый час! Темнеть начало! Из театра за вами дважды спосылали, так я насмерть на пороге встала — не пушшу, говорю, почивает, измотавшись вчерась, да и…

— Ой! Боже мой! — Софью словно пружиной сбросило с кровати. Спрыгнув на пол, она бестолково заметалась по комнате, хватая то платье, то ботинки, то еще непросохший со вчерашнего дня пуховый платок. — Боже мой, Марфа! Премьера! Офелия! Господи, я опаздываю! И роль не прочитана… Марфа, черное платье давай! Живее, живее, как ты копаешься всегда!

— Вот-вот… Вам бы только скакать… — Марфа тяжело топала по горнице вслед за барышней, ловко подсовывая ей нужные вещи и на бегу затягивая шнуровку. — Что, кушать, стало быть, опять не станете? Вот помяньте мое слово, так в омморок и падете посреди этой вашей Афельи ногами вверх, кому хорошо будет? Да хоть ситный в карман суньте, мягенький, в тиятре сжуете! Да на улице есть не смейте, застудитеся! Да что ж это за наказанье небесное, сейчас и умчалась, как ветер вольный!

И действительно, Софья была уже за дверью: только белый платок промелькнул под окном, да скрипнул снег в палисаднике под быстрыми ногами. Марфа вздохнула, села, подняла с пола упавшие листки писем и долго, сердито разглядывала их, поворачивая и так и эдак. Затем сердито сплюнула, проворчала: «Вот ведь коровища безграмотная, дура…», сунула оба письма за пазуху и, накинув шушун, пошла к жившему через два дома дьячку. Все, что касалось ее барышни, Марфа, по ее собственному глубокому убеждению, должна была знать от начала и до конца.