Мы странно встретились - Анастасия Дробина (2008)

Оба письма были получены вчера, их принесли за несколько минут до отъезда Анны в театр. Первое было от Софьи — на десяти листах, местами сбрызнутое слезами. Сестра сообщала, что находится в Ярославле, принята в труппу тамошнего театра, и заверяла, что теперь никакого беспокойства быть не должно: она на должности, играет крошечные роли, Марфа берет заказы в белошвейной мастерской, и они прекрасно сами себя содержат. В конце прилагался адрес и многократные мольбы писать почаще. Едва дочитав и напрочь забыв о поездке в театр, Анна тут же кинулась к письменному прибору с намерением немедленно ответить сестре, но второе письмо, подхваченное сквозняком от взметнувшегося платья, взлетело со стола в воздух и опустилось на пол под ноги Анны. Распечатав, она страшно побледнела, сказала: «Господи милосердный…» — и неловко опустилась обратно в кресло. Это было не письмо: скорее, записка, наспех набросанная на серой, измятой почтовой бумаге: «Я жива и здорова, уехала из Москвы. Прости меня. Не ищи. Когда смогу, напишу сама. Катерина».

Ахичевский, заехавший за любовницей получасом позднее, застал ее тихо плачущей в кресле, без прически, без наряда и без всякого расположения куда-либо ехать. Сначала он обеспокоился было, но, узнав о причине горя, рассердился, заявил, что письма — повод для радости, а не для глупейшей истерики, и довольно резким тоном приказал Анне собираться. Она не стала спорить, хотя никакого настроения для театра у нее не было. Но Петр в последнее время часто был недоволен ее поведением, и Анна понимала, что у него для этого имеются все основания. То, что произошло в ее семье: гибель брата, пожар в доме, исчезновение сначала Софьи, а потом и Катерины (Анна до сих пор вздрагивала, вспоминая рождественский скандал в Мартыновском приюте, прогремевший на всю Москву), — никак не настраивало ее на безмятежный лад. Все реже ей хотелось выезжать куда-либо с Петром, театр нагонял скуку, от ресторанной музыки начиналась мигрень, шумные сборища друзей Петра в доме, которые он так любил, доводили Анну до приступов черной тоски. В полном отчаянии она понимала, что делает все не так, что своим постоянным унынием раздражает Петра, обожавшего шумное веселье, многолюдное общество, цыган, оперетту, рестораны и балы. Анна же и прежде недолюбливала такое провождение времени, а сейчас ей было еще тяжелее. Но, понимая, что испытывать терпение любовника до бесконечности рискованно, она скрепя сердце надевала нарядные платья, украшения, которые Петр дарил ей, накидывала меха и ехала. А наутро просыпалась со страшной головной болью и понимала, что почти ничего не помнит из вчерашнего вечера, — при том, что пила очень мало или вовсе ничего. Тяжелые мысли о сестрах, о Грешневке, о том, как теперь пойдет их жизнь, не оставляли ее, и веселая музыка, возбужденные, радостные лица, танцы, в которых ее кружили случайные кавалеры, сливались в одну сияющую, слепящую и изрядно надоевшую полосу. Анна уже видела последствия своего поведения: Петр все чаще был резок с ней; замечая ее слезы или даже следы от них, начинал говорить колкости или вовсе уходил из дома. Впрочем, через несколько дней возвращался, просил прощения, уверял, что не тиран и не восточный владыка и все может понять, и дарил такие невероятные бриллианты, что Анна всерьез забеспокоилась: не собирается ли он уйти к другой. Глядя на себя в зеркало, она понимала, что, несмотря на все слезы и волнения, она по-прежнему хороша собой. Анне Грешневой шел двадцать третий год, седые волоски, изредка появляющиеся в ее темно-каштановых волосах, подвергались безжалостному вырыванию, но в зеленоватых, холодных глазах никогда не появлялось улыбки, и Анна знала: именно это старит более всего. Знала — и ничего не могла поделать.

Скрипнула дверь, вбежала горничная.

— Даша, что ты так носишься? — удивленно спросила Анна, поворачиваясь в кресле. — Пожар, что ли, начался?

— Какое там, барыня! — всплеснула горничная руками. — Гости к вам!

— В такой час? — поразилась Анна. — Кто?